Владимир Симарчук, председатель Республиканского комитета социальной поддержки военнослужащих и членов их семей: «Будет у нас нормальная, сильная, боеспособная армия»

Телефон председателя Комитета по защите военнослужащих Владимира Симарчука – это горячая линия. На этот номер звонят родители солдат-срочников, обращаются за помощью призывники, контрактники и офицеры... Симарчук всегда бросается защищать срочников от произвола командиров. Но тот, кто пытается увильнуть от службы, помощи здесь не получит.

Симарчука не любят командиры, а Министерство обороны пишет ему благодарственные письма. Потому что он не против армии, он – за нее. Просто у председателя поле зрения шире, что ли.

Комитет по защите военнослужащих появился в Уфе в 90-х. За 20 лет эта общественная организация стала силой, с которой считаются не только в Башкирии, но и далеко за ее пределами.

– Владимир Федорович, как вы создали комитет?

– Когда я служил в армии, ситуация там была одна. А в 90-ые все изменилось. Я уволился в 1977 году. В 80-х в стране была объявлена перестройка, гласность... Началось все с Москвы. В 1989 году там возмутились матери погибших солдат: почему в мирное время гибнут наши ребята? И не с кого спросить. Когда мы только организовались, у нас была отдельно секция погибших, секция солдатских матерей, секция пограничников и секция офицеров. По направлениям. Я помню, что мы именно разделились на секции. Были погибшие – нужно было выбивать списки.

В то время у нас по Башкирии в армии гибло около 60 человек ежегодно. И тогда невозможно было получить списки погибших, узнать, при каких обстоятельствах это произошло. Только сами родители собирали эти факты. Все было засекречено. Сейчас, кстати, тоже засекречено.

А в принципе, что скрывать? Покончил человек жизнь самоубийством – скажи об этом, получил травмы – скажи об этом. Это же армия, это миллион двести тысяч человек, естественно, там что-то происходит. Поэтому, на мой взгляд, нелогично делать из этого тайну.

И вот группа родителей на московской волне решили создать такой комитет у нас.

В этом году нашей организации исполняется 20 лет. Это один из старейших комитетов России, который создает свою политику в российском движении «Армейская родительская общественность». Я являюсь членом правления Комитета солдатских матерей России, членом правления Совета родителей военнослужащих России. Хвалиться нам, как и любому человеку, наверное, немножко неудобно. Но наша организация действительно авторитетна.

– Сложно было добиться, чтобы с комитетом считались? У вас, общественной организации, ведь не было рычагов влияния, кнопочек?

– А мы нажимали кнопочки. Мы «бомбили» воинские части. Мы собирали делегации своих матерей и ехали в части, где были безобразия. Да, нас первое время никто не признавал, но мы двигались вперед. Мы заставляли с нами считаться. Мы указывали командирам: вот тут у вас беззаконие и тут. Сама работа заставила нас признать. Возможно, еще и потому, что в отличие от многих других мы не противопоставляли себя армии. Да, мы шумели по каким-то делам. Но мы говорили: армия была, армия есть и армия будет. Так давайте создадим достойные условия для нее.

Представители нашего комитета стали единственными, встретившимися с министром обороны СССР Дмитрием Язовым. Ни с одним комитетом он больше не общался лично. Нам тогда отвели 15 минут. Мы с завсекцией солдатских матерей Пономаревой пришли в Минобороны. Наша беседа продлилась больше часа. Язов тогда сказал: «Вот такие комитеты Министерству обороны нужны». Потому что мы пришли совсем с другим. Армия – это наша защита. Она была и будет. В армии наши дети. И армию должен пройти каждый. Но она должна быть достойной.

– Тяжело было пробиться к министру?

– По-честному говоря, мы его долбили. Мы играли на его самолюбии. Что это за министр такой недоступный? А он категорически отказывался разговаривать с общественными организациями. Мы пробивались через его помощников, через все структуры.

Мы в то время пытались добиться, чтобы срочники из Башкирии служили здесь же. Мы с генштабом серьезно воевали по этому вопросу. И генштаб раскрыл свою стратегию, у них свои расчеты были по этому поводу: сегодня война уже не та, что была раньше. И если накроет, не дай бог, Башкирию, то военно-учетные специалисты должны прийти с Приморья, с Таджикистана. И наоборот. Поэтому наши ребята не служат в Башкирии. Это акклиматизация, знание региона и так далее. Поэтому наши ребята служат в Хабаровске. Если что-то случится в Хабаровске, наши специалисты поедут туда. Хотя я и военный человек, пока мне не объяснили, я долго с этим не соглашался.

– В ВС уже очень долго идут реформы. Какие перемены к лучшему произошли уже сегодня?

– Наше армейское движение сделало многое, для того чтобы человек в форме чувствовал себя защищенным. Во-первых, принят закон о статусе военнослужащего. В советское время его не было. Затем – закон о социальном страховании военнослужащего. Помню, перед встречей с Горбачевым мы написали что-то вроде резолюции, свой проект, в котором запросили миллион долларов за жизнь военнослужащего. К нам приходят специалисты, читают эту резолюцию и говорят: нет у государства таких денег. Ну не будет вам миллиона, и все это уйдет в воздух: пошумите, покричите, разбежитесь. Ставьте 25 тысяч. Ну а в то время автомобиль «Волга» стоил восемь тысяч, двухкомнатная кооперативная квартира стоила 15 тысяч. И в то время 25 тысяч были чем-то значимым.

Ведь тогда страховых выплат не было вообще. Сегодня кажется, что это было всегда. И когда вносятся какие-то изменения в эти законопроекты – это тоже наших рук дело. Например, как было раньше, когда только ввели государственное страхование. Прибыл в часть – страховали. А вот пока он ехал с призывного, страховки не было. И если до части не доехал, что-то с ним случилось или поехал в своей одежде, а его повезли куда-то в Сибирь, и он там простыл – это не считалась страховым случаем. То, что сейчас одевают в форму на призывном пункте, – это тоже наша заслуга.

При помощи общественности, нашей помощи ликвидированы военкоматы. Сегодня эти обязанности постепенно передаются в местные органы государственной власти. В скором времени вообще не будет военного комиссариата, а будет какой-нибудь отдел по призыву. То есть призывать будут гражданские. И сегодня призывают гражданские! У нас в военкоматах остался один комиссар из военных, и больше никого. В Башвоенкомате в форме ходят начальники отделов, остальные все гражданские.

– Что это дает нам?

– Сегодня нам это ничего не дает, потому что остались те же самые военные, которые переоделись в гражданское. Ситуация изменится в лучшем случае лет через пять. Любое гражданское управление всегда пытается выполнить план. Дают наряд, и военкомат его пытается выполнить. Гражданские врачи, наши, башкирские. Вот как может врач отправить человека в армию с язвой, с бронхиальной астмой, с гепатитом. Вот как? На кого валить здесь? Это наши делают, Москва тут ни при чем.

Они отправляют человека, и вместо язвы пишут ему гастрит в стадии обострения, по категории годен – наряд выполнили. Вот я не знаю, кем надо быть, чтобы надеть на него, с бронхиальной астмой, противогаз и заставить его бежать. Я понимаю, когда эти заболевания не были известны военкомату. А когда он приносит документы о том, что он был на учете, и это все перечеркивается, и его призывают… Что мы делаем? Мы подрываем боеспособность государства, мы наносим экономический ущерб. Мы человека срываем с места, где он учился или работал. И вот эти вопросы, наверное, разрешатся лет через пять, когда мы научим наших местных специалистов, медицинских, военных не подрывать обороноспособность и не наносить экономический вред нашему государству таким призывом.

– Вы думаете, лет через пять на них перестанут давить?

– Я не думаю, что лет через пять на них перестанут давить. Мы сегодня меняем тактику: будет персональная ответственность специалиста. И пойдут суды, когда врачи будут отвечать. И тогда медицинский специалист, получивший такое заключение, будет задумываться. По-другому здесь нельзя. Надо приучать. Приучим.

Парень приносит документы о том, что он состоит на учете с диагнозом гепатит B. Кто может отменить этот диагноз? Его отсылают в кожвендиспансер и пишут: не гепатит B, а австралийский антиген. Я не медик – я не знаю. Поднимаю Интернет, выясняется, что это то же самое, только иное наименование. И парня послали. А сколько пацанов могли бы заразиться?!

Почему нужны суды? Потому что если кто-то ответил, тогда и другие будут думать, не придется ли им отвечать. У нас тактика избрана: нескольких врачей нужно лишить лицензий. Жестоко, да. Но он давал клятву Гиппократа. Такие процессы пойдут по в

сей России.

Я не за то, чтобы ребята не служили в армии. Но командиру, которому прислали бойца и у которого есть план учебный, – ему это надо? Он же надеется, что здесь провели нормальное обследование.

– Есть ли у комитета сегодня претензии к командирам частей?

– У нас очень много претензий к командирам. У меня есть примеры, когда я выхожу на командира бригады и говорю: у тебя творится такое безобразие, у меня есть факты, и парня этого я тебе не отдам. Или ты решаешь вопрос с его переводом в нормальную часть, или я решаю. Такие случаи бывают. Мне командир иной и говорит: все, не надо мне твоего парня, скажи мне, кто творит бардак, – я буду наводить порядок. А парень пусть сидит у тебя в Уфе. С командирами, с частями у нас остаются немного натянутые отношения. Это, наверное, нормально. Но мы их «приручим», они к нам привыкнут. Им просто деваться некуда.

Бывает, что приходит ко мне офицер и жалуется, что его увольняют. Начинаешь разговаривать с командиром, выясняется, что этот офицер – балласт в армии.

Вооруженным силам нужна была реформа. Мы 15 лет бьемся с этими реформами. В Америке за 15 лет перешли на контрактную службу. Ничего, будет у нас нормальная, сильная, боеспособная армия.

– Армия сама уже готова избавляться от того, кто ей не нужен?

– Да, конечно, и, причем, резко и прямо избавляться. На моей памяти пять подобных случаев, когда по нашей наводке уволены офицеры. Только из-за того, что мы подняли шум. Потом получили ответ, что человек уволен. Это в Хабаровске, Приморье, Екатеринбурге, Самаре, Северо-Кавказском военном округе. Наверное, это правильно.

– Как вы контактируете с частями? Есть все телефоны? В любой момент можете позвонить командирам?

– Вам какой телефон дать? От Хабаровска до Цхинвала – все телефоны есть. Сотовые есть. Хочешь сегодня с Цхинвалом поговорить, с замначальника бригады, узнать, как наши ребята служат? В любой момент.

– В эти дни Госдума обсуждает законопроект о предоставлении отсрочек выпускникам школ…

– Да, внимание к этой проблеме привлекла общественность. Дело вот в чем: парень заканчивает школу в мае. В мае ему 18 лет. Призыв идет до 15 июля. То есть его сразу же хватают – и он пошел в армию. Он не успевает даже подать документы в вуз. Хотя, если он успевает поступить, у него есть отсрочка. Поэтому мы предложили в весенний призыв его не призывать, а призывать осенью. Зачисление в вуз идет до 1 сентября. Ели он поступил в вуз – у него есть отсрочка. Не поступил – в ноябре его можно призывать, пусть он служит, а дальше думает, как ему быть.

Армии нужны специалисты. Пусть он закончит вуз и потом отслужит. К тому же тогда придет в армию более зрелый мужик, а не 18-летний. И он сможет сказать офицеру: остановись, ты поступаешь незаконно. А в 18 лет он, возможно, этого не скажет.

– Может быть, стоит увеличить призывной возраст?

– Почему не призывать с 21, к примеру? Моя позиция такая: если парень поступил в вуз, то в 18 лет он не призывается. Если он не поступил, то наверняка для него лучше пройти эту армейскую школу в 18 лет, чуть-чуть возмужать, а потом решать свои семейно-бытовые проблемы. Хотим мы или нет, в 18 он влюбляется. В 21 у него уже есть семья, и, призывая его в этом возрасте, мы ему мешаем. Наверное, призывной возраст, который установлен сейчас, должен остаться.

– Много жалоб, обращений сегодня?

– Много. Меньше не становится, потому что присутствует обывательское отношение к армии. У родителей его «забрали». Как только говорят «забрали», я поправляю: призвали, а не забрали. Забирает милиция. И мама начинает бегать здесь: ах, он больной! Вопрос возникает: кто кроме матери знает, что он больной, где она была раньше? Участились сейчас обращения женатиков. Причем звонят не жены, а мамы-папы. Он женат, его призвали. А на ребенка старше трех лет не платят пособие, и жена не может устроиться на работу. Чисто бытовые вопросы, когда люди хотят что-то получить, что ли. Ведь есть закон, все знают, что после трех лет пособие на ребенка не положено.

Или, скажем, звонит сегодня мама и говорит: мой сын в Ставрополе живет в палатке. Ну и что, что он в палатке? Немножко смешно выглядит. Армия – для войны. Естественно, никто ему панцирную койку на передовую не понесет. Его готовят к войне. И, наверное, то, что он живет неделю в палатке, – это нормальное явление для армии. И, наверное, мы не тот комитет, который хочет видеть эта мама.

– А как вы относитесь к тем, кто просто не хочет служить?

– Такие случаи есть у нас. Ко мне приходят ребята и напрямую говорят: я не хочу служить. Если серьезных причин не служить у них нет, я четко объясняю: ты не туда попал. Не в ту организацию. Такие люди у нас получают от ворот поворот и, как правило, вторично не приходят. Мы защищаем тех, кто служит.

– Что вы думаете по поводу военных сборов для тех, кто уже отслужил? Ведь люди очень не любят, когда их «вылавливают» военкоматы.

– Два аспекта имеет вопрос. Если человек отслужил несколько лет, прошло время, изменилась техника, наверное, надо готовить человека, чтоб он смог ей пользоваться. Другое дело, что его вылавливают. Вот этого не должно быть. В январе его должны пригласить и предупредить. Тогда он в июле, скажем, не будет планировать отпуск, подготовится. А не так, что через три дня прибегай и поезжай неизвестно куда. Сборы – это ведь не тайна. Сами сборы не должны быть в тягость.

Бывает, прибегает жена беременная, которой через неделю рожать, а его забирают. Ну, по-человечески это? Зачем заставлять человека нарушать законодательство? У тебя же тоже план. Он к тебе поступил не сегодня. Так будь добр, уважай людей, предупреди заранее, чтобы они успели закончить свои дела.

– По вашему мнению, армию обязательно проходить каждому мужчине?

– Я был и остаюсь приверженцем такой позиции: любой мужик должен пройти армейскую школу. У меня эту школу прошел сын. Старший – офицер, тогда вышел указ президента о том, что офицеров можно призывать только добровольно. Он сказал, хватит, отец, я с тобой по гарнизонам помотался, больше не хочу. Но младший у меня прошел срочную службу. И он выдает такую красивую фразу: отец, это дурдом, но его надо пройти. У меня были проблемы с ним до армии. После армии – тьфу-тьфу – ни одной. Он наконец-то стал свои проблемы решать сам, не вешает их ни на кого другого. Именно армия его научила.

Наверное, армия должна быть профессиональной. В любом деле должен быть профессионал. Но вот эту армейскую школу должен пройти каждый. Даже если у нас отменят призыв, в любом случае пацан должен пройти эту начальную военную подготовку. В виде сборов, например. На Руси это было всегда и, наверное, останется. Я против увеличения срока службы. Но армейская подготовка необходима.

– Из каких дел состоит ваш день? Вы пишете письма, звоните?

– В данный момент я занимаюсь только музеем (этой зимой в здании произошла коммунальная авария. Прорвало трубу отопления. Горячий пар повалил на уникальные экспонаты музея, который комитет открыл еще в 1990-х. Сегодня Владимир Федорович пытается спасти фотографии, письма, личные вещи героев, погибших в военных конфликтах. – Прим. авт.). Это самое ценное. Нигде в России нет такого музея. Наверняка через 20-30 лет будет такая же ситуация, которая была с музеями участников Великой Отечественной войны, когда материалы собирали по крупицам. Вот такие крупицы материалов у нас собраны сегодня, и через 20-30 лет они понадобятся новым поколениям.

Я всегда удивлялся, возмущался немножко – наверное, это свойственно моему возрасту – не та молодежь.

Недавно посмотреть музей пришли студенты торгово-экономического колледжа. Нежданно, без звонка. Стоят у порога, горячатся: почему нас сюда не пускают. Я запустил троих: вот, посмотрите, принять мы вас не сможем. Они зашли, посмотрели: музей в безобразном состоянии. Выходят, обсуждают, снова звонок. Открываю дверь, и мне задают вопрос: вам помочь надо? Все! И вот они уже на протяжении недели после занятий ходят сюда, разделились между собой по пять человек. Не за деньги, не за славу. Чувство долга, сострадания ли. Я удивлен.

Вот мы кричим: не та молодежь. Та молодежь! Прекрасная молодежь! Поэтому музей будет восстановлен. Это самое главное.