Михаил Рабинович, художественный руководитель Государственного академического русского драматического театра РБ: «Если человек окончил институт, и у него в дипломе написано «режиссер», это не значит, что он будет работать в театре»

Имя Михаила Исааковича Рабиновича неразрывно связано с Государственным республиканским академическим русским драмтеатром. Он руководит им уже больше четверти века. Впрочем, если бы этот человек не стал театральным режиссером, его имя все равно осталось бы в памяти, потому что если и было что-то в Уфе 60-70-х годов, так это студенческий театр при Уфимском авиационном институте, которым руководил молодой Михаил Рабинович. Видимо, ему было предписано свыше сделать драматический театр достоянием республики и мировой культуры. Подтверждение тому – работы театра.

– Произошло долгожданное событие – после реконструкции открылся театр. Что изменилось?

– Дело в том, что реконструкция еще не закончена. Еще нет мебели, еще нет штор, еще нет барного оборудования, двери должны быть красивые в зрительный зал, я уже не говорю про сам зрительный зал, фасад и так далее. То есть еще очень много работы. Но... Еще раз хочется сказать о том, какие все-таки у нас доброжелательные зрители. Даже те, кому было неуютно, некомфортно. Мы долго работали в условиях, когда не было возможности даже нормально одеться после спектакля. Но никто из зрителей не ходил и не жаловался. О чем это говорит? Это говорит об очень уважительном отношение к театру. Я готов перед каждым спектаклем выходить и говорить спасибо зрителям за то, что они это выдержали, вынесли и продолжают приходить в театр.

– Это говорит еще и о том, что Русский драматический театр – один из популярнейших в республике, пользующийся неизменной зрительской любовью. В чем секрет?

– Я думаю, что все театры в Уфе востребованы. Я не бьюсь за то, чтобы к нам зритель шел за счет других театров. Я думаю, что очень правильно то, что у нас есть и национальные театры, и театр оперы и балета, и русский драматический. В Уфе мы все очень сплочены, с уважением друг к другу относимся и стараемся всегда приходить на помощь друг другу, если в этом возникает необходимость.

– Есть предпосылки для появления новых театров?

– У нас очень много таких предпосылок. У нас нет театра экспериментального, у нас нет театра оперетты, у нас нет театра модерн, где бы проводились эксперименты, нет театра интеллектуального. Я думаю, нам не хватает в городе еще порядка 10-15 театров. И вовсе не обязательно, чтобы этим занималось государство. Они должны сами родиться и вполне могут быть хозрасчетными. Ведь придет время, мы все равно все перейдем в автономное плавание. Другое дело, что при этом очень важно не превратиться в «потребный» театр, в уличный театр, в плохом смысле этого слова.

– В чем видите отличие провинциальной сцены от столичной?

– Ни в чем. Для меня лично время, когда существовало такое понятие как столичный театр, уже прошло. Где сейчас новые Евстигнеевы, Эфросы, Леоновы? Их нет. Конечно, был столичный театр Любимова на Таганке. Потому что время было такое: только там мы могли увидеть то, что не видели в других театрах. Сейчас вектор переместился в провинцию. Мне кажется, что сегодня настоящее искреннее искусство характерно больше для провинции. Есть театры хорошие и не очень, есть спектакли, которые получились, и неудачные – такое деление более правильно. Тем более что нам в отличие от Москвы приходится завоевывать зрителей.

– Антреприза сегодня – это зарабатывание денег или что-то еще?

– К сожалению, да. Было бы замечательно, если была сегодня антреприза, где актер мог бы и заработать, и сыграть такую роль, о которой давно мечтал. Но сейчас этого нет. Конечно, зарабатывание денег. В результате – очень мало хороших спектаклей. По крайней мере в Уфе мы видим мало достойных работ.

– Год 2008 был високосный, много хороших актеров от нас ушло. О ком особенно жалеете?

– Наверное, обо всех жалею, с кем мы прожили часть жизни. Вмести с ними уходит что-то очень и очень ценное. Ведь мы всегда от них чего-то ждали, всегда о них думали. И вдруг все это кончилось. То, что происходит в кино сейчас, можно назвать одним словом – смута.

– Говорят, что театры сегодня находятся в нищенском положении…

– Есть театры, которым сегодня трудно, но в Башкортостане к театрам относятся очень внимательно. И за это мы должны быть благодарны руководству республики.

– Нас часто представляют каким-то феодальным государством. Как вы думаете, это действительно так? В искусстве это чувствуется?

– Я этого не чувствую и уверен: то, что о нас говорят, – это безобразие. Мы сами подрываем свой авторитет. Разрушить легко, подорвать авторитет просто, сломать легче легкого, а чтобы строить, необходимо очень много чего иметь и уметь. Ценность людей не в отсутствие недостатков, а в наличие достоинств. Так достоинства-то налицо. Надо уметь ценить то, что мы имеем. Да, есть города, где театры лучше живут. Но когда я начинаю подсчитывать, сколько у них в городе театров, и сколько у нас, так у нас намного больше. Просто нужно трудиться, учиться зарабатывать, необходимо создавать, а не разрушать.

– А цензура какая-то чувствуется?

– Какая может быть цензура, когда существует «Комсомольская правда», «Московский комсомолец»?! И что такое цензура вообще? Мне кажется, что это совесть и культура. Их сегодня очень не хватает. Почему-то сегодня считается, что если нет «жареного», то читать никто не будет. Мне очень нравится Ирина Петровская в «Известиях», нравится Ксения Ларина с «Эхо Москвы», потому что я, так же как и они, не люблю пошлость.

– Вы поставили около полусотни спектаклей. Есть любимый автор, жанр, стиль?

– Любимый автор – Антон Павлович Чехов. В его пьесах смысл жизни. Видимо, как настоящий гений он предвидел сегодняшний «Дом-2», а как врач, поставил диагноз – пошлость жизни.

– Может быть, любимый актер есть?

– В первую очередь, конечно, это наша труппа. Они все для меня как дети. Не бывает же так, чтобы кого-то из собственных детей ты любил больше или меньше. Вот и я их всех очень люблю. Я горжусь тем, что у нас такие артисты, а еще тем, что большинство из них мои выпускники.

А что касается столичных артистов, те, что остались – Олег Басилашвилли и Алиса Фрейндлих.

– Кого-нибудь из ваших артистов переманивали? Вообще в театрах бывает такое?

– У нас много уехало ребят. Но не все работают в театре. В Москве по большей части они занимаются зарабатыванием денег. Там очень нелегко заниматься творчеством. Но она манит, как любая столица.

– А вас переманивали?

– Да. Но это было давно. Для того, чтобы я там что-то приобрел, мне бы пришлось очень много потерять. Сменить фамилию, например. Я этого не сделал и ничуть об этом не жалею.

– Нет пророка в своем отечестве... или есть? Как работалось в Дагестане, а как в Уфе?

– Мне хорошо работалось в Дагестане, и до сих пор я с ними поддерживаю контакты, связи. Там я поставил 21 спектакль. Но меня все время тянуло на родину.

– Приехали-то сюда не на все готовенькое. Сейчас вы любимый, всеми уважаемый режиссер. Для творческого человека что сложнее: быть гонимым или быть любимым?

– И то, и другое сложно, но сложно по-разному. Когда гонимый – внутри зреет огромной силы боль, но я не возненавидел страну, я не возненавидел власть, не уехал за рубеж, потому что не смог бы там жить. Все равно мы понимали, что это время надо просто пережить. Про многие наши спектакли в студенческом театре Уфимского авиационного института в конце 60-х годов говорили: «Они левее здравого смысла». Но мы не торговали идеей, мы так чувствовали, что нас тревожило, такая была наша позиция и об этом мы говорили со сцены. Нам не разрешали, чтобы в спектакле звучали песни Владимира Высоцкого и Булата Окуджавы, но они звучали. Вот такое было время.

– Сейчас другая крайность. Сейчас тоже, наверное, непросто?

– Сейчас смута, по-другому не скажешь. Это когда отсутствуют критерии, ориентиры у целой страны. Мы не знаем, как себя вести, как реагировать. Потому что нет культуры. Мне очень стыдно за фильм «12», мне стыдно за «Груз 200». Потому что мы себя не уважаем, не ценим. Это напоминает дом, полный клопов, крыс и тараканов и никто не знает, как с этим не смириться...

– Это пройдет?

– Конечно, пройдет, но ведь хочется, чтобы это произошло при жизни.

– Как относитесь к экспериментам в театре?

– Нормально. Я сам очень это дело люблю. Но эксперимент тоже требует затрат. Спектакли «Женщина без тела», «В пробке» – это явный эксперимент. Мне это не близко, но я иду на это, потому что есть зритель, которому это нравится. Но это нормально, когда спектакль кому-то нравится, а кому-то – нет.

– Что главное в профессии режиссера?

– Сейчас, с одной стороны, настоящих режиссеров нет, и в то же время их так много. Если человек окончил институт и у него в дипломе написано «режиссер», это еще не значит, что он будет работать в театре и ставить хорошие спектакли. Что у него вообще хоть один поучится. Я думаю, что за словом «режиссер» очень многое кроется. В первую очередь, ответственность. Ответственность перед артистами, перед театром, перед зрителями. Режиссер – это как огромный айсберг, подводная часть которого должна быть гораздо больше надводной. Должен быть багаж, опыт. Я не уверен, что этой профессии можно научить. Это очень тяжелая профессия. Не зря говорят, что режиссер испытывает почти такие же нагрузки, как космонавт.

– Есть же режиссерский факультет и конкурс на него не маленький…

– Когда нас набирали, мы должны были что-нибудь уже закончить, получить какую-нибудь профессию. Потому что должен быть жизненный опыт. Я очень много потерял, прежде чем пришел в эту профессию. Я знал, что такое трудно. Может быть, все это откладывалось, откладывалось, и мне было что играть на сцене. Но и сейчас я не могу сказать, что все умею...

– После театрального института сколько процентов выпускников найдут себя в театре?

– Все зависит от педагога. Если он личность, то его ученики будут работать в театре. Вообще программа перегружена ненужными предметами. В то же время очень мало часов на основную профессию.

– В самородков верите?

– Конечно. Его Бог поцеловал, и у него способности. А талант – это труд. Какого-то не поцеловал. Вроде и учится хорошо, и институт закончил с красным дипломом, а в театр не берут, не нужен.

– А как же расхожее мнение, что талант – это 99 процентов трудолюбия и только один процент вдохновения?

– Вдохновения не может быть только 1%. Артиста без вдохновения быть не может. От него обязательно должна в зал переходить некая энергетика. Бывает такое, что вроде и способный человек, и делает все правильно, а вот этой самой энергетики-то и нет. Что с этим сделать можно? Ничего. Но есть, например, артисты, у которых слуха нет, но они себя мучают, заставляют и... поют... и неплохо поют. А другие говорят: «Нет у меня слуха». И все – и бросают. Как это так! Ты же артист, ты обязан все уметь. Ты обязан петь, танцевать, жонглировать. Если нужно будет, на коня сесть. Ты обязан всему научиться, что необходимо в театре, в кино.

– Говорят, есть физики и лирики. Как вам удалось совместить авиационный институт и театр?

– Сейчас такого уже нет. Кто такие были физики? Это были люди, которые двигали науку, для которых быть в науке, двигать прогресс было жизненно важно. Лирики в своих стихах пытались рассказать о том, что происходит. Хотя бы между строк. Но в то же время и физики писали стихи, а лирики пытались говорить о синхрофазотронах. Сейчас эти границы стерлись. К огромному сожалению. А у меня авиационный институт и театр очень гармонично слились. Расчет и вдохновение.

– Сейчас все сетуют на некую ущербность нынешнего образования. Вы много общаетесь с молодежью. Это действительно так?

– Да. Я бы тоже ругал это образование. Детям не дают времени прочитать книгу, только в каникулы у них есть на это время. Слишком большие нагрузки. А еще и родители пытаются записать ребенка и на танцы, и в бассейн, и в музыкальную школу. Не знаю, может быть, так и должно быть сейчас. Но когда дети не читают – это очень плохо.

– Что сами считаете своим главным достижением?

– Главное мое достижение – моя семья. Замечательная жена. Единственная, замечу. Замечательные дети – дочь и сын. У них замечательные девочки – мои внучки Настя и Маша. Это мое счастье, мое достояние. А театру я стараюсь служить. Не прислуживать. Не люблю гнуть спину, не люблю стоять на коленях. Я открытый. Сам чужого не возьму, но и не люблю, когда берут чужое. Меня так воспитали. Пусть человек ошибается, но он должен оставаться искренним. Мне тогда легко и хорошо с ним.

– Есть какое-то хобби, увлечение помимо театра?

– Конечно, есть, но времени на него почти нет. Я люблю сидеть за рулем, люблю рыбалку. Но уже много лет не могу себе этого позволить. Даже во время отпуска все равно спешу на работу, потому что надо готовиться к открытию сезона, надо то, надо это... И так почти всегда...

– Что остается за сценой? Что не видит обычный зритель?

– Они не видят то, что им видеть не надо иногда. Пусть они это не только не видят, но даже и не знают про это. Конечно, много чего они не видят, но одно могу сказать точно: в театре нет обмана. Я не буду жаловаться на то, как это все тяжело. Потому как каждый выбирает сам дело, которому будет служить. Да, тяжело. А кому сегодня легко?

– Даже олигархам трудно.

– Им труднее всех. Они ночью не спят. Нам легче, мы спим.

– Сейчас все говорят про кризис. В театре кризис чувствуется?

– Вы сейчас сказали правду. «Все говорят...», а лучше бы меньше говорили и больше делали. Я думаю, что это кризис для кого-то очень выгоден. Кто-то на нем опять собирается нажиться. Вот говорят, что будет трудно. Не надо пугать людей. Что изменится от того, что мне сказали, что будет трудно? Что я должен делать? Чего я должен бояться? Я не знаю. Вот говорят: «Слабым театрам надо помогать». Не надо слабым театрам помогать, надо помогать сильным. Это моя позиция. Если театры слабые, значит, они сами станут другие или погибнут. А сильным надо дать возможность стать еще лучше. В любой кризис театр всегда выживал. Почему? Потому что человек в кризис в клуб, в ресторан может не пойти, а на театр ему денег не жалко. Мы должны просто хорошо работать и думать о зрителях. И, конечно, наша задача – дать им силу и веру в жизнь.

– Вспоминаю известную притчу про двух лягушек, которые упали в крынку с молоком. Вам какая позиция ближе: той, что боролась, или той, что смирилась? Вы фаталист?

– Пишут: «надо бороться кризисом»! Не надо с ним бороться. Надо искать пути преодоления. Думать о том, как выходить из этого, умно выходить, не потеряв людей, с которыми работаешь. Не дать им погибнуть и материально, и духовно. Вот задача какая. Очень неприятно каждую минуту слышать про кризис. Ведь для многих это не более, чем оправдание, чтобы у бедных людей последнее забрать.

– Вы в целом оптимист?

– Конечно. А как иначе жить?

– Возвращаясь к началу нашего разговора и не забывая про кризис, когда мы все-таки увидим полностью реконструированный Русский драматический театр?

– Хотелось бы при жизни. Мы же не для себя это делаем. Это ваши дети и ваши внуки будут приходить в этот театр. И мне хочется, чтобы у зрителям было у нас комфортно.

Мне специально захотелось закончить разговор именно на этой ноте недосказанности. Ведь это дает повод через некоторое время вновь вернуться к разговору с режиссером и в то же время нет никакого сомнения в том, что планы Михаила Исааковича воплотятся в жизнь. В планах у этого человека новые постановки, новые премьеры и новые сюрпризы для столь обожаемой публики.