Педагог Дима Зицер — о событиях в Стерлитамаке: «Человек не идет в атаку, когда ему хорошо»

Когда случается то, что произошло вчера, 18 апреля, в Стерлитамаке, мы чувствуем ужас и растерянность. Как такое могло случиться? Что двигало этим парнем? Почему его накрыло такой ненавистью? Виноваты ли в этом соцсети? Что нам делать, чтобы уберечь своих детей от того, чтобы они стали нападающими или жертвами? Десятки панических вопросов роятся в наших головах, и иногда мы выбираем не те ответы.

Известный педагог и гуманист, директор Института неформального образования и школы «Апельсин» Дима Зицер специально для Ufa1.ru дал непривычную и, возможно, даже сбивающую с ног точку зрения о событиях в Стерлитамаке. Она полна любви к подросткам и сострадания к человеку, который не справился сам, и никто ему не помог.

— Вы, разумеется, слышали уже о том, что случилось в Стерлитамаке?

— Да, конечно. Не могу сказать, что знаю все подробности, но да.

— У мальчика весь подъезд расписан жуткими фразами типа «я не боюсь смерти, я и есть смерть», над ним издевались одноклассники. Называли его, например, Пюрешкой. И он давно уже писал своим знакомым о том, что собирается сделать, что он будет убивать людей. Как вы думаете, что могло привести его к этому? И почему никто не заметил и не отреагировал?

— Вы не поверите мне, наверное, очень уж совпало, но я 5 минут назад вышел с урока в шестом классе. С урока литературы, который я имею честь у них вести. Проходили мы рассказ Платонова «Юшка». Помните, о чем рассказ?

— Нет, увы, читала его в школе, это было очень давно.

— Ну я напомню. Он ровно — ровно! — о том, что вы мне только что рассказали. «Юшка» — это рассказ о человеке, который живет в деревне. Он отличается от других — чахотошный, слабый, такой-сякой. И все не находят ничего лучше, как кидать в него комья земли, говорить ему о том, что он зря живет и просто коптит небо, обижать его и так далее. Он им ничего не отвечает, люди злятся и еще больше повышают градус травли. А Юшка (прозвище его — навар, от рыбы оставшийся) — совсем ненужная вещь. И всё это настолько рифмуется с Пюрешкой, которую вы упомянули, что я просто… Вы привели меня в шок, короче говоря.

Я не знаю, почему произошло конкретно это событие в Стерлитамаке, но одна вещь очевидна. Человек не идет в атаку, когда ему хорошо. Не бывает такого, что человек берет нож и режет людей, берет горючую смесь и поджигает школу, если ему в этой школе хорошо. Не бывает! И речь однозначно идет о том, что человеку плохо. Я не берусь утверждать, как всё было, у меня есть только информация из открытых источников и от вас сейчас. О том, что его травили и дразнили. И в этом заключается ответ. Человека травят, и нет никого, к кому он может обратиться. Так называемое взрослое общество предлагает ему в этот момент формулу типа «мужик должен постоять сам за себя». Слышали такое?

— Конечно.

— Вот он и постоял за себя! Ужасным способом. Я ни в коем случае не хочу, чтобы это прозвучало, будто я поддерживаю этот способ, будто он сделал то, что должен был. Но мы говорим о детях и о том, что эти механизмы в детях запускаются нами, взрослыми. А кем еще? А кто у них еще есть, кроме нас?! И очевидно, что самая высокая ответственность — наша.

Школьная программа по литературе предлагает нам рассказ «Юшка» о том, что мы находимся в животном состоянии и поэтому начинаем травить человека. Вот только что я про это говорил с детьми, слово даю. О том, как мы не можем выйти из этого первобытного состояния, потому что на животном уровне мы чувствуем чужого, и мы не включаем человечность, хотя должны. И вот, с одной стороны, мы провозглашаем это, а с другой стороны, говорим: «Ну а как? Ну он же другой, он сам виноват, ату его!»

— Могли родители увидеть, что происходит, и попробовать до него достучаться? Или он слишком глубоко уже ушел в себя и не готов был никого слушать?

— Что значит «могли бы родители это увидеть»? А в чем, собственно, родительская — не люблю это слово и словосочетание, но тем не менее — ответственность? Разве она не в том, чтобы ребенок, когда у него беда, мог прийти к родителям? Не в том, чтобы всегда быть поддержкой и опорой, чтобы человек не боялся прийти и попросить помощи и только туда и шел? Тут я как-то развожу руками даже. Никого не обвиняю, не имею такого права, но как же иначе-то? Ну, конечно, могли! Могли! (С сарказмом.) Это ведь довольно сложно так испортить отношения с человеком, который изначально тебе доверяет! После рождения родитель для него является богом, но отношения с годами разрушаются до такой степени, что человек боится идти к бывшему богу и за ответами обращается совсем в другие места.

Такое разрушение отношений начинается довольно рано. «Тебе еще рано», «ты не видишь, я разговариваю со взрослым», «пойди почитай» и так далее. Это на первом витке. На втором витке начинается странное прекраснодушие: про насилие с ним разговаривать нельзя, про секс с ним разговаривать нельзя, про наркотики с ним разговаривать нельзя. Это всё не про нас. Это всё он потом как-нибудь узнает.

— И дети перестают доверять родителям.

— Я еще раз настаиваю на том, что мы не обвиняем конкретных родителей, потому что не знаем всего, но если мы говорим о том, как запускается этот жуткий механизм, то он запускается именно так. И дальше человек может оказаться в беде. Мы говорим сейчас не про конкретного ребенка, конкретного Степана, Сашу, Олю или Вику, а в целом. Человек оказался в беде. В частности, в ситуации, когда его начинают травить. А куда ему с этим идти? Вот куда?

— Подросток оказывается один на один со своим внутренним адом.

— Очень важный момент: внутренний ад случается только в том случае, если я живу во внешнем аду. Вообще-то взрослые должны защищать детей, нет? Сильные должны защищать слабых, нет? А если сильные предлагают формулу «сами разберутся», если сильные говорят: «Мужик должен уметь постоять сам за себя», на этом всё и заканчивается на самом-то деле.

Я запускаю свой самый естественный механизм — защищать себя. А как я буду защищать себя? Что мне делать? У нас действует самая что ни на есть тюремная структура. Когда я не могу пожаловаться другому человеку, не могу никому рассказать! В тот момент, когда я начальнику говорю (а в этом случае учителю): «Защитите меня!», я становлюсь ябедой и бог знает кем и получаю: «Сами разбирайтесь».

Что такое травля? Травля — это безумное упрощение мира. Травля — это неспособность общаться на человеческом уровне. На уровне животного нормально, что мы ополчаемся против чужака, защищаемся таким образом. Но люди, в отличие от животных, способны к рефлексии, способны к сомнениям, способны к задаванию себе вопросов. А наша модель — это сумасшедшее упрощение. Этот слабый, этот сильный, этот узбек, этот русский, этот блондин, этот брюнет — и понеслась!

Мне бесконечно задают вопрос, как нам победить травлю. Усложнять детей! Усложнять себя, видеть жизнь сложной, какой она и является. Сложной не в смысле невозможной для понимания, а сложной, потому что мы разные. И в тот момент, когда я внутри чувствую, что хочу унизить другого человека, мне нужно взгляд обернуть на себя, потому что это же странно, что я, не будучи зверьком, такое чувствую, ведь правда?

Этим, между прочим, должна заниматься школа. Ведутся бесконечные разговоры о том, воспитательная или не воспитательная функция у школы. Да, я сторонник позиции, что у школы в первую очередь образовательная функция, но в данном случае воспитательная функция вытекает напрямую из образовательной. И вот мы имеем жуткую ситуацию, когда в школе человека травят, потому что он, допустим, в очках, дома у него нет ответов, потому что родители давно уже с ним расстались ментально и говорят: «Сам реши свои проблемы как-нибудь». А система никак не помогает, потому что ведь никак нельзя прийти к учительнице и сказать ей: «Мне плохо!» А между тем это наша учительская работа — сделать так, чтобы человеку было хорошо в школе. В школе, в которой дети проводят большую часть своей жизни, им не должно быть плохо, дорогая учительница или дорогой директор школы. И если вокруг них образуется выжженное поле, то может произойти страшное. Понимаете?

— Дима, допустим, родители ментально разошлись с ребенком, как вы прекрасно сказали, они разучились разговаривать. Как им вернуться в русло хорошего дружеского общения с ним? Как заметить, что у него в жизни что-то происходит плохое?

— Предположим, родители подслушали эту нашу с вами беседу и говорят: «Вы меня убедили, я хочу вернуться назад, как мне быть?» Этот вопрос вы имеете в виду?

— Да, именно.

— Я расскажу вам, пожалуйста. Моментально начинайте рассказывать ребенку о себе. Вот такой парадоксальный ответ. Если мы рассказываем о себе, мы создаём такую привычку и у себя, и у него. Мы часто рассуждаем о том, что должны показывать пример, но имеем в виду обычно муть полную, а на самом деле относимся к этому — к собственному примеру — без должного трепета.

Модели поведения рождают родители. Во всяком случае, до поры до времени. И когда я, встречая человека, который возвращается из школы, рассказываю ему, как прошел мой день, что у меня было интересного, что у меня было странного, как я с кем-то поругался, как я с кем-то подружился, какие задачи я решал, в этот момент обязательно — услышьте меня, пожалуйста, это то, в чем я уверен — человек обязательно начнет отвечать мне тем же, потому что у нас в семье такая традиция, со мной разговаривает любимый человек сейчас, и я ему отвечу. А если вместо этого родитель спрашивает у меня: «Ну как дела в школе?», он что хочет, чтобы я ему сказал-то, кроме «нормально» или «хорошо»? Он ведь этого ждет? Тебе ведь это надо, папа-мама? После этого возникает такой знакомый многим крик души: «Он мне ничего не рассказывает, я ничего о нем не знаю!» А что он тебе будет рассказывать, если ты ему ничего не рассказываешь? Где он этому научится?

— А если к моменту, когда родитель начинает рассказывать о себе, уже многое сломано, то не стоит же ждать мгновенного результата? Если в ответ на этот рассказ родитель слышит «отвянь», и подросток хлопает дверью? Что делать?

— Если мы берем крайнюю степень, когда человек уже уязвлен, он обижен, он не хочет никого видеть, это вопрос отдельный и про него нужно разговаривать отдельно. Но, скорее всего, всё еще не так плохо.

Я даю вам честное слово, у меня таких случаев полно, когда люди испытывают самый настоящий шок от внезапных перемен к лучшему в общении с детьми. И если мама скажет сыну: «Слушай, дорогой, мне это очень важно, я прошу тебя в это воскресенье провести два часа со мной в нашем любимом кафе», он проведет! Обязательно! Вот только мама в этот момент не должна прекраснодушничать, или орать, или разговаривать с ним, как с низшим существом. Слушайте, вообще-то речь идет о двух любящих и любимых людях! И уверяю вас, мы в 13–14 лет способны услышать любимую маму. Способны услышать человека, который нас любит и которого любим мы, способны услышать отзвуки этой любви в словах «я хочу с тобой просто провести время, просто потому что мне тебя не хватает». Вы серьезно думаете, что человек скажет «отвянь»? А если и скажет, то как вы поступите по отношению к тому, с которым вам важно быть вместе? Ну скажет сегодня, значит, завтра надо другие слова искать.

А что делать? Человек — сложная натура, сложная. Вы же во время беременности девять месяцев ждали? Обходились без мгновенного результата? И здесь подождете. Это абсолютно нормально: на изменения нужно время.

Мы же говорим о самом сложном возрасте в нашей жизни, черт подери. Ничего сложнее, чем так называемый подростковый возраст, нет в нашей жизни. Когда мир встает с ног на голову. Когда выясняется, что я сам отвечаю за это за всё. Как же мне с этим быть?! Когда вдруг выясняется, что не всё, что говорили мама и папа, правда. Когда это просто их взгляд на мир, а я смотрю по-другому. Когда вчерашнее красное оказывается белым, а белое — зеленым. Переоценка полная.

В этот момент родители могут только поддерживать. А что такое поддерживать? Это значит быть тем адресом, по которому можно обратиться и оказаться понятым. И иногда ещё вкусненького купить было бы хорошо. Вот и все. Вот такой рецепт. Это звучит очень просто и примитивно. Но это совсем не просто и вообще не примитивно. Потому что любовь — это работа.