Гвоздики на Девятое

Было это лет 7-8 назад. Я пришел домой после работы. День выдался тяжелый, хотелось спокойствия. Но тут я услышал стук по трубе. Таким способом сосед сверху – назовем его дядя Ваня – просил подняться к нему. Дядя Ваня был очень не молод, жил один и, как я думаю, здорово этим тяготился. К одиночеству нельзя привыкнуть, с ним можно смириться, и то в том случае, если есть с кем его разделить. Вздохнув, я пошел в подъезд.

Дядя Ваня стоял на площадке этажом выше и вглядывался в пространство подъезда полуслепыми глазами.

– Идешь?

– Иду.

– Заходи.

Кухня дяди Вани – всем кухням кухня. Крашенные синей краской панели, побелка известкой, эмалированная хлебница. На стене – навеки замолчавшее абонентское радио, репродуктор.

Но удивило меня не это. Я уставился на накрытый стол. Огромные куски холодца в глубоких тарелках, невесть откуда взявшийся печеночный торт (тогда их еще делали не все подряд, но делали обычно хорошо), крупные ломти хлеба и бутылка водки.

– Наливай.

Дядя Ваня достал два граненых стакана. Я налил в них на четверть – граммов по 50.

– Лей до края, чего жалеешь!

Я неуверенно долил до трёх четвертей. Дядя Ваня укоризненно вздохнул, взял бутылку и налил по полному стакану.

– Давай выпьем.

Я со страхом посмотрел на стакан. Не скажу, что я трезвенник, но хлестать водку стаканами я был не готов. Глубоко вздохнув, я влил его себе почти полностью, вторым глотком допил до дна. Тяжело.

– Давай закусывай.

Я уже даже не удивился, что к холодцу полагалась алюминиевая ложка. Вилки дядя Ваня презирал. Не для мужиков их придумали.

Я ждал, что меня сейчас накроет. Но накрыло дядю Ваню. Несильно, ласково, мягко.

– Завтра День Победы. Я ж совсем пацаном был, когда война началась. Ну, как началась – мужики все из колхоза и ушли. Остались бабы, детишки да ребята вроде меня. Я уж и не скажу как, но стал я председателем колхоза. Это в четырнадцать-то лет! Кошмар. В общем, решили мы уходить на восток, фрицы-то все ближе... Согнали скот – что осталось – в стадо, ну и в путь. Днем по дороге не пройти. Бомбили, очередями с неба поливали фрицы. Ночами пробирались, а к вечеру искали место в лесах, прятались. А с коровами далеко не уйдешь. Они как гул слышат – все, считай, пропало... Не сгонишь их потом. В общем, и нас накрыло. Бежал – куда глаза глядят, лишь бы не застрелили да под бомбу не попасть. Эх, сколько плутал, заблудился, вышел в какую-то деревню. Да и не деревню, а так, пожарище. Нашел погреб, даже крышка целая. Залез туда вниз, крышку опустил, ну, и уснул. Просыпаюсь, слышу – говорит кто-то. По-немецки! Гляжу в щелку: фрицы с автоматами, да наших солдат человек пять, грязные, рваные – в плену, короче. У фрицев – огромные мотки кабелей на деревянных катушках с ремнями. Надели их, значит, на наших-то, на спины, и давай гонять. А наши ходят туда-сюда, а рук не поднимают, как плети руки-то... Один было попытался рукой за ремень катушки схватиться, фриц подбежал, да как саданет прикладом «шмайсера» по руке... Потом понял – руки у наших переломанные. Просто болтаются, а шевелить им нельзя. Я сижу, не дышу. До вечера просидел. Уж в сумерках – а темнело поздно – слышу: бах-бах-бах-бах! Всё, отбегали наши с катушками. Не больно-то их тогда фрицы берегли – много в плен попадало. Ночью удрал.

Поймали.

Помню, что в эшелоне ехали долго, стоя, несколько дней. Стоя спали – там не упадешь, прижаты друг к другу. Стали выходить – так полвагона мертвяками меж нами доехали. Кто от духоты помер, кто еще от чего. Завели куда-то, как амбар, что ли; велели раздеваться. Поняли, что газ пустят. Кто-то плакал, выл, кто-то молча на пол сел... Всё, приехали. И вдруг – вода! Баня! Я так воде никогда не радовался, ни перед, ни после! Опять удалось живым остаться.

Кто-то не выдерживал, на проволоку бросался. Расстреляют – так хотя бы быстро. Кто-то держался. Дни не считали, все равно подыхать. Ждали всё, что наши придут. Дожили, наши пришли.

Мне, точнее, скелету, что там, кости одни, винтовкой в рожу:

– Стой, так твою! Кто, откуда?

И опять в вагоны. Только – в наши.

У наших я под статью попал – стадо колхозное фрицам сдал, после чего в плену отсиделся. Опять в лагерь. А потом уж сюда – в этот город.

– Дядь Вань, сильно злились на них?

– На кого?

– Ну, на тех, кто вас расстрелять хотел, а потом в лагерь отправил. Наши которые.

Дядя Ваня уставился на меня непонимающим взглядом.

– Дурак, что ли? Война шла. Если бы не эти люди, я б сейчас не жил. «Злился»... Да за меня люди погибали. Отец мой, дядьки... Если б не они – не сидеть бы нам сейчас. А ты – «злился»! Чурбан с ушами.

– Несправедливо же.

– А справедливо было, когда гансы в животы беременным женщинам стреляли и – я сам видел – локомотив по рельсам с детьми пускали?

Мутные глаза дяди Вани стали влажными.

– Нету зла. Я люблю людей, а когда любишь – не злишься. Жизнь люблю. Вот ты любишь жизнь? Любить жизнь надо уметь. Меня научили, многих тогда научили. Не дай бог еще кому такую учебу. Осталось там?

Я долил нам остатки, получилось совсем на донышке.

Руки дяди Вани дрожали, когда он подносил к синим губам стакан. Выпил.

– Полюби жизнь, а? Сможешь? Лучше – вовремя. А то опять вместо любви одна жалость к ней выйдет.

Я вернулся домой и рассказал все жене. На следующий день, девятого, мы пошли на площадь. По дороге она забежала в цветочный магазин. Вышла оттуда с гвоздиками.

– Давай дарить их ветеранам, – предложила она.

В этот день разошлись все цветы, я сейчас не помню, сколько их было. На следующий год мы купили их больше. Но они остались. Не потому, что их было слишком много; слишком мало осталось тех, кому они предназначались. В прошлом году нам хватило двух, остальные легли к Вечному огню.

В этом году их покупать уже незачем.

К дяде Ване на Девятое мая я приходил еще пару раз. Потом всегда поднимал стакан за него. Уже один, на своей кухне.

Одной гвоздикой, самой главной для меня, стало меньше.