Роберт Лютер, главный дирижер Башкирского театра оперы и балета: «Я дирижировал зенитками и колоколами»

В Башкирском государственном театре оперы и балета идет репетиция национального гимна Республики Башкортостан. Гимн – как средоточие политических и национальных идей объединил вокруг себя всю музыкальную элиту. На сцене два хора, оркестр в своей полнозвучной красе, за пультом – автор музыки и текста Фарит Идрисов, высокомпетентное жюри из министерства образования и национальной политики РБ оценивает каждое движение, все в напряжении, волнуются.

Репетируются оба варианта текста – башкирский и русский, утвержденные Курултаем и президентом РБ. Тем не менее первое исполнение всегда волнительно и тревожно. Гимн – это его официальная презентация – будет открывать большой концерт, посвященный Дню Республики и поставленный силами артистов Башкирского театра оперы и балета и лучших коллективов республики.

Традиционно за дирижерским пультом стоит главный дирижер театра оперы и балета, великий маг и кудесник музыкального мира Роберт Эрнестович Лютер, который уже четвертый год успешно возглавляет все концерты и премьеры как шедевров классики, так и национальных произведений.

– Как началось ваше увлечение музыкой?

– Моя мама была далека от музыки. Простая крестьянская женщина, она пережила блокаду, всю себя отдавала детям, жила ради нас с братом. Именно из-за нас она периодически устраивалась на сезонную работу куда-нибудь в санаторий. Так мы оказались на Рижском взморье, в санатории, где отдыхали известные артисты, в том числе и Аркадий Райкин, а также музыканты такие, как Давид Ойстрах.

Я как-то бегал по пляжу и напевал. Меня услышал известный дирижер и сказал маме, что у меня есть слух, и мне стоит заняться музыкой. На маму эти слова подействовали, как красная тряпка на быка. По возвращении в Петербург она отвела меня в лучшую музыкальную школу города. Участь моя была решена. А ведь мог бы стать и художником. Я хорошо рисую.

– В детстве кем мечтали стать?

– У меня были все предпосылки к тому, чтобы поступить в Суворовское училище, тем более мой отец – инвалид ВОВ, так что я имел некоторые льготы. Поступать в училище должен был либо я, либо младший брат, но он относился к этому весьма скептически. А вот мне нравились красные лампасы, позументы, блестящие пуговицы. Я был артистичным ребенком, так что меня больше интересовала форма, чем содержание. (Улыбается.)

– Как же тогда пришли к дирижерству?

– Иногда дирижерами становятся не слишком хорошие исполнители, но это не мой случай. Я сразу понял, что никогда не стану исполнителем просто потому, что оказался слишком ленив. Не могу заниматься по 8 часов в день. (Улыбается.) Знаете, у нас в школе в одном из немногих заведений ученики были обязаны дирижировать хором. Так, в 14 лет я и начал свою дирижерскую карьеру. Это самое сложное – управлять своими же сверстниками. Они знают тебя как облупленного, их труднее подчинить себе, взять под контроль. После школы я поступил на дирижерско-хоровое отделение. Знаете, я всегда бежал от управления хором и периодически к нему возвращался.

Иногда я останавливался на каком-нибудь на перекрестке, смотрел из окна своей машины на проходящих девчонок и думал: «Господи, ну что я делаю? Я – хоровой дирижер! Какая тоска!»…

– У вас была машина в студенчестве?

– Конечно. Мы прилично зарабатывали, то в ресторане поиграешь, то запись на телевидение, да и стипендия была неплохая.

– Итак, вы окончили дирижерско-хоровое отделение…

– Причем, очень неплохо. Мне все давалось легко, я отлично учился, меня даже распределили в Ленинградскую государственную капеллу. Но я, как тот волк, все мечтал убежать в симфонический лес. Так что работать я не стал, а сразу пошел на симфоническое отделение. Это можно назвать тем самым переломным моментом – в дирижеры надо идти осознанно. Все остальное идет по инерции, а вот дирижерскую стезю выбираешь сам.

– Какое место выбрали после окончания учебы?

– Параллельно с учебой стал работать в Мариинском театре хормейстером. Представляете, я, который всегда бежал от управления хором, боролся за эту должность!!! Конкурс был 14 человек на место. Дело в том, что оклад хормейстера тогда был 350 рублей. Это при том, что профессор получал 400. Деньги я люблю, они еще никому не мешали. (Улыбается.)

На самом деле, когда пытаешься наступить на горло собственной песне, то судьба тебя обязательно заставит жестоко поплатиться. Я работал хормейстером семь лет. За это время успел окончить и симфоническое отделение, и аспирантуру. Иногда мне удавалось выступить в роли дирижера, когда надо было кого-нибудь заменить. Это приучило меня к оперативности и быть готовым ко всему на двести процентов, потому что репетиций не было. А потом я стал ассистентом дирижера и проработал 11 лет… После того, как разругался с руководством Мариинки, мне пришлось уйти из театра… В Вену. Мне всегда везло на хорошие театры.

– Вы работали даже в Молдавии...

– Да, удивительная была страна, очень демократичная, но сейчас в ней победил национализм. Кстати, толерантность Башкирии в этом плане меня просто восхищает. Меня почти сразу представили президенту. Меня как-то всегда тянуло на волю, в пампасы, и в Молдавии это удалось. Я нашел потрясающую крепость в городе со странным названием Сороки, и внутри нее мы решили поставить шоу в честь дня рождения местного национального героя. Это был потрясающий проект, должны были быть танки, пушки, вертолеты, лошади... Но из политических соображений спектакль зарубили. Румыния, соседка Молдавии заявила, что герой никакого отношения к Молдавии не имеет. Чтобы не осложнять политическую обстановку, шоу отменили. Но так как мне интересен проект подготовки, то я и не расстроился.

Зато в городе Бельцы при исполнении увертюры «1812» Петра Чайковского я командовал зенитками, движениями бронетранспортеров и даже звоном колоколов... Вот, это мое! Это мне по душе. И дело вовсе не в мании величия – я не для себя, я для всех делаю.

А вот вознесением Иисуса Христа мне поруководить не удалось. Я придумал такой вариант концовки рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда», что Христос возносится с помощью вертолетов. Дело было в Греции, ставили оперу мы в античном театре и оказалось, что от вибрации вертолетов разрушаются стены, так что нам запретили это делать.

– Театр только недавно приехал из Таиланда. Вы являетесь художественным руководителем Фестиваля музыки и танцев в Бангкоке. Каково ваше отношение к этому фестивалю?

– Откровенно говоря, семя брошено не на ту почву. Опера там не растет. Там существует всего два или три симфонических оркестра, но тем не менее определенный уровень культуры восприятия музыки у них есть. Фестиваль приживался с трудом. Но чем дальше, тем больше именитых музыкантов туда приглашают. Более того, у артистов появилась определенная зависимость – они хотят быть приглашенными. Это вызывает во мне все большее уважение. Я работаю на фестивале уже восьмой год, в основном я был приглашенным дирижером. Например, Уберой (организатор фестиваля – прим. автора) говорит, что в Будапеште есть небольшая труппа, с ними надо разучить «Отелло», а потом приехать и выступить.

– Вы были лично знакомы с принцессой Гальяни, чьей трагической смерти и был посвящен юбилейный фестиваль. Что можете сказать о принцессе и королевской семье?

– Мне очень нравится тот искренний пиетет, который тайский народ испытывает к королевской семье. Знаете, в зале перед началом спектакля вся публика стоит, пока не придет принцесса. И только тогда, когда она садится, садится весь зал. В конце спектакля от имени принцессы ведущим исполнителям и дирижеру подносят цветы. Потом королевская особа покидает зал, и только тогда люди идут к выходу. Однажды принцесса Гальяни пригласила меня на аудиенцию. Я думал, что мы посидим вдвоем, поговорим. Однако действительность меня изумила.

Перед моим взором открылся огромный зал, сама принцесса сидела в дальнем углу, 12 фрейлин стояли по бокам, а еще по стенам стояли около 100 человек ее свиты. А Гальяни сидела и просто ела банан… Мне, в отличие от коренных тайцев, не пришлось ползти, как это принято у них 30 метров на коленях. Мы побеседовали о театре, о музыке, о новых веяниях в культуре. А потом она спросила меня, чего я хочу? К сожалению, ведра для алмазов я не захватил, так что просить было нечего. (Смеется.) Тем более что просить вообще как-то унизительно. Так что единственное, что я сделал – это выразил пожелание, чтобы организаторов фестиваля отметили какими-нибудь знаками почета. Она была удивлена тем, что просили за других.

– Работа в каком театре особенно запомнилась?

– Наверное, в Вене. Это поистине музыкальное сердце Европы, да и географически очень удачно расположена. Закончил репетиции в два часа дня и можешь отправляться пообедать в Румынию, а пить кофе в Италию. Проработал я там три года, ездил в «Роллс-Ройсе»… Но дирижеры там меняются часто, надолго не задерживается никто.

– Вы постоянно переезжаете с место на место. Насколько сложно начинать руководить новым коллективом?

– Оркестр надо увлечь и покорить с первой репетиции, «обшарманить» их, и тогда все получится. Есть несколько стадий существования главного режиссера в театре. В первый год все носят его на руках, так как надеются на перемены в лучшую для них сторону, во второй год – начинают подгрызать, так как ты не оправдываешь их ожиданий, в третий – ругают в коридорах. Четвертый год – переломный. В Уфе я, кстати, уже четвертый год. Я вообще люблю приходить в новый оркестр. Ведь у каждого коллектива есть свой почерк и бывает такое, что долго работаешь с людьми и просто «замыливаешь ухо».

Я и дирижировать одну и ту же музыку долго не люблю. На самом деле постановка спектакля – это почти как завоевание женщины. Оно должно быть ярким, мощным и недолгим. Вот к премьерам я отношусь прохладно, а сама подготовка для меня чрезвычайно важна – это креатив, новые идеи – самые лучшие моменты работы. И я не случайно привел в пример взаимоотношения с женщиной. Музыка – это же чувственное общение.

– Вы объездили почти весь мир. А как работается в Уфе?

– Пока меня любят, я буду здесь. (Улыбается.) Я – вещь художественная… Этакая цаца, кстати, капризная, творческая натура. И работать буду, пока мне комфортно.

– Удается ли вам победить недостатки, которые есть в нашем театре?

– Наверное, я бы хотел, чтобы зарплата у артистов была больше, чтобы их обеспечили квартирами. Многие ведь живут в общежитиях. Театр – это прежде всего люди. И повышать надо за счет увеличения зарплат, обеспечения артистов квартирами. Потому что нельзя приглашать качественных артистов за такие деньги. Это просто смешно. Как можно работать с музыкантами, если у них инструмент в руках разваливается? Уфа удалена от центров, и это сказывается на возможности приобрести новые инструменты. В Москве достаточно легко выйти на рынок и, скажем, купить итальянскую скрипку восемнадцатого столетия, а у нас этого просто нет! Вот и играют на свежеструганных инструментах, мучаются. Ведь в России театры такого уровня, как наш, давно имеют отличный инструментарий – по 2-3 комплекта. А у нас у одного музыканта в Таиланде на фестивале сломалась валторна, так он ее воском приклеивал, что-то приделывал. Этакий Кулибин.

– Положительные моменты в работе театра есть?

– Да, мне нравится то, что правительство не жалеет денег на постановки. Театр может представить публике сразу 3-4 спектакля в год. Во всем мире деньги на постановки ищут сами продюсеры. Так, когда я работал в Америке в компании «Американский театр и опера», то мы поставили всего два спектакля в год – «Отелло» и «Иоланту». Причем

певцы были из России, а декорации из Новой Зеландии, так как мы выступали на Тайване, а из Зеландии было дешевле всего доставлять. Артисты съехались всего на 20 дней, тщательно подготовленные, с выученными текстами. Вот еще, кстати, признак профессионализма. Потом мы дали 12 спектаклей и снова все разъехались.

– В чем, на ваш взгляд, заключается основная проблема развития театра оперы и балета в Башкортостане?

– Опера – несвойственный башкирам жанр. У него нет истоков, его искусственно принесла советская власть. Но надо отдать должное – в тяжелый 1937 год отсюда в Москву на обучение отправилась целая группа музыкантов. По их возвращении открылся театр. Но теперь этого костяка уже нет. Именно поэтому мы планируем совместно с министерством культуры отправить человек 15 из Уфимской академии искусств в Москву для обучения. Потому что такие люди нужны, именно элитарная молодежь.

– А как насчет уфимской публики?

– Она, как всякая публика, принимает и понимает все сердцем. Но есть законы театра, которые публика просто не знает. Вот на открытие сезона я вышел и не было аплодисментов. Вообще. Я говорю это не потому, что нуждаюсь в аплодисментах. Аплодисменты есть по сути выражение уважения к артисту, и они поднимают градус, позволяют выбросить адреналин в кровь, и вот тогда ты начинаешь не работать, а творить.

Когда ты говоришь в Америке или в Европе, что ты дирижер, то к тебе начинают относиться еще с большим уважением, отдавая тебе дань, как штучному товару. А у нас этого нет. Сейчас вот планируем воспитывать публику с младых когтей – запустить так называемый абонемент «От А до Я». Артисты в игровой форме будут объяснять детям основные музыкальные термины, познакомят с миром искусства.

– Что такое дирижура для вас?

– По моему мнению, дирижер и композитор – две основные составляющие музыки. Работа дирижера вовсе не в отбивании такта и махании палочкой – она в голове. Именно поэтому у меня никогда не устают руки, хотя бывали случаи, когда я дирижировал по 17 часов подряд. Многие говорят, вот, мол, гимнастика. Да никакой гимнастики. Только работа мозга. Дирижер может вообще не двигать руками, но вот он встал – и пошла музыка. Он не должен тыкать пальцем и давать знак, что гобою пора вступать. Строго говоря, гобой должен это знать сам…

Дирижер должен расшифровать замысел композитора и донести его до оркестра. Он должен послать импульс глазами, руками, всем телом, а музыкант – ответить ему звуком. Потом этот звук нужно еще и скорректировать в зависимости от своего понимания музыкальной темы. Это настоящая Олимпийская игра – все решается в тысячные доли секунды. Он, если хотите, первый среди равных.

– Работа дирижера крайне утомительна. Как вы расслабляетесь?

– В США провели исследование и выяснили, что дирижер тратит за один вечер столько психической энергии, сколько шахтер за четыре месяца. Для меня лучший отдых – это смена деятельности. Я общаюсь с людьми и отдыхаю… Это не значит, что я не люблю одиночество. Вовсе нет. Иногда могу неделю ни с кем не разговаривать, просто отсыпаться, читать книги…

– Чем отличается игра на сцене и в оркестровой яме?

– Психология музыканта из ямы несколько иная. Его жизнь несколько проще, чем у музыканта, играющего на виду, в филармонии. Музыкальные огрехи можно скрыть за театральными декорациями, за мастерством исполнителей вокала. Филармоническая игра – самая чистая, строгая и правильная. И вот это вызывает уже настоящий музыкальный интерес. Если игра в оркестровой яме похожа, скорее, на борщ, то филармоническая игра – изысканный прозрачный бульон. Сам я люблю исполнять симфонические произведения. Правда, это случается редко. За этот год я отыграл всего три подиумных концерта.

– Как вы готовитесь к исполнению нового произведения?

– Учу партитуру. Никогда не слушаю чужие записи, подготавливаясь к новой постановке, пока не составлю свою концепцию понимания замысла композитора. Правда, откровенно говоря, скопировать дирижера невозможно. Все равно, внесешь что-то свое – плохое или хорошее, но свое. Певцам это может быть даже полезно, тем более если они обладают достаточно низким профессиональным уровнем. Потом уже слушаешь чужие записи и думаешь: «А я-то придумал лучше!» Но я ненавижу слушать и свои собственные записи. Откровенно говоря, за все это время я был на 100 процентов доволен, пожалуй, только 3 или 4 постановками. Именно в них мне удалось до конца воплотить свой замысел. А остальные слушаешь и не веришь, что можно сделать так плохо. Как правило, я не удовлетворен своей работой. Кстати, это самое плохое – быть удовлетворенным результатом своих трудов. Это спокойствие гибельное.

– Каково ваше отношение к критикам?

– Я не люблю критику, только сладкую правду. Я сам себе суровый критик. Компетентность критиков обычно оценивается по тому, сколько они найдут недостатков. Это неправильно! Это просто чушь! На самом деле только утром, просыпаясь, я точно знаю, удался ли вчерашний концерт. Клетки не врут! А вот оценивать по вечерним аплодисментам – это смешно.

– Профессиональная мечта есть?

– Я мечтаю поставить спектакль, к которому бы сам написал музыку, сам срежиссировал, сам оформил декорации и сам сдирижировал. И это был бы такой проект многослойный, где на первом этаже поет Лючия, на третьем ездят мотоциклы, а посередине плавают яхты...

Он еще долго говорил, вдохновенно размахивая руками, дирижируя в такт своим мыслям, закуривая одну сигарету за другой. Кстати, весь рабочий стол мастера был завален зажигалками. Роберт Эрнестович постоянно их забывает забрать и покупает новые, чтобы, как он объяснил, не одалживать. «Свое надо иметь. Все свое». У него действительно все свое – мнение, мысли, талант, энергетика...