«Мама, когда повестка пришла, плакала»: рассказ солдата, который мальчишкой ушел на фронт

Уроженец Бижбулякского района Башкирии Квинтильян Николаев ушел на фронт 17-летним мальчишкой. Его призвали 12 января 1943 года. Служил рядовым в 180-м стрелковом полку 329-й стрелковой дивизии. В бою за город Глогау (Польша. — Прим. ред.) отразил из пулемета две атаки противника. Красноармеец Николаев был награжден медалью «За взятие Берлина», медалью «За отвагу», орденом Отечественной войны II степени, да так и вернулся с войны рядовым — за награды званий не давали. Рассказ дедушки о войне, ранениях и Победе записала его внучка Айна Николаева. Она опубликовала его на своей странице в соцсети. Публикуем его полностью.

Из своей юности драмы не делал

Незадолго до смерти дедушки я говорила с ним о войне с диктофоном. Так долго не могла решиться расшифровать записи. Читая это, не можешь забыть, что на войну ушел совсем мальчик — 17 лет. Начинается рассказ, как эти мальчики ели под обстрелом черешню из кузова грузовика. Это страшный и невыносимо грустный нарратив. Но дедушка из своей юности драмы не делал — было да прошло.

«Мы всё равно ели черешню»

Самолеты прилетели, начали нас бомбить, потому что стояла наша артиллерия, ребята кричат: «Спускайтесь, а то сейчас разбомбят». Но мы всё равно ели черешню.

Я не пил, не курил, махорку как паек давали каждый день. Я ее менял на комочки сахара. Я доволен, они довольны. Им охота было курить.

Вена. Мы по городу мало ходили. В Вене был военный гарнизон — в Донауштадте, жили мы в бывших немецких военных казармах. Нас гоняли на занятия строевой — туда-сюда. Это было в 46–47-х годах. Я в 48-м приехал совсем — демобилизация.

«В госпитале месяца три-четыре лежал»

В Вене когда мы стояли, я заболел. В меня во время войны осколок попал. Я лежал возле пулемета, вот так, а есть такой снаряд немецкий — шрапнель называется. Она взрывается, не долетая до земли 10–15 метров. И осколки разлетаются. Ты лежишь в укрытии, в траншее, а тебя осколки достают. Мне в голову, шею попало. Я в госпитале месяца три-четыре лежал, вылечили, комиссия сказала: «Он здоров, может еще воевать». Я продолжил воевать. Война окончилась, нас опять на занятия — бегом-бегом. У меня опухли яички. А командиры заставляют: «Давай бегом». Я говорю: «Болит». Направили в больницу — гарнизонный госпиталь в Вене. Это была большая немецкая больница, во время войны там лечились немцы, всё оборудование было немецкое, но наши врачи и персонал. Там меня принял один хирург. Посмотрел и нашел осколок, который тогда в меня попал. Но тогда я не почувствовал, больно было везде — тут, там, на спине. Хирург говорит: «Оперировать будем, удалять этот осколок». Я согласен, ладно, давай. Положили на операцию, осколок вытащили. Потом лечили, а рана не заживает. Опухоль продолжается. Собралась комиссия, помню, было несколько хирургов, один подполковник, как помню, посмотрели мои дела, операции все и говорят: «Надо удалить одно яичко, если этого не сделать, и второе кончится». Я согласие дал. Надо. Раненое осколком удалили насовсем. Одно осталось — я хирурга спрашиваю: «Теперь как? Дети будут?». Говорит: «Дети будут, но на сторону ходить не будешь».

(Тут я спрашиваю у дедушки: «Ну ты же ходил?» В комнате все смеются, а дедушка кричит: «Нет!!! Не было возможности!»)

«Когда началась война, я на работе был. В колхозе. Просо, пшеница, прополка. Я только семь классов окончил. И нас направили в село Кош-Елга на курсы трактористов. Как молодой парень я и учился. Потом работал помощником тракториста. И зимой дали повестку на фронт. Это был сорок второй год. Папа мой ушел на фронт сразу — еще в сорок первом. Он был кавалеристом. Старший брат ушел, второй брат погиб под Сталинградом в 42-м. А в декабре 42-го призвали меня. Мама, когда повестка пришла, плакала. Старший сын и муж на фронте, один сын уже погиб. Все тогда каждый день ждали почтальона, бумажку, что кто-то из нас погиб. Что такое война, я тогда не понимал. Папа начал войну из Туймазов. Они до Праги дошли на лошадях. Из дома мне писали на фронт — папа в Чехословакии, в Праге. Я тоже пишу — я в Чехословакии, в Праге. Они шлют полевой адрес отца. Я к командиру — так и так, мне надо с папой увидеться. Ну в положение вошел майор. Дал мне автоматчика как друга. Мы пошли искать. Дошли, а нам говорят: «Эта часть уже ушла в Россию». А я остался служить в Европе до 48-го года. То есть на фронт я ушел в 43-м, а отца увидел уже в 48-м.

«По тревоге подняли — и на фронт»

Когда повестку получил, мы строили в Глуховской запасной аэродром. Нас посылали заготавливать материал. Аэродром строился для того, что если немцы войдут в Куйбышев, то этот как запасной. Пока мы работали, там садились мелкие самолеты, кукурузники. Там работали инструкторы. Я на лошади возил лес, и прибегает посыльный: «Завтра тебе в армию». Я бросаю работу, приезжаю домой в Степановку. Мать, родные готовятся провожать, расстроены, плачут. Мы ходили по гостям, меня угощали. У меня была тогда невеста — Анна Васильевна. Ночь прогуляли по улицам, обещали друг друга дождаться. Я на фронт, она осталась работать в нашей деревне учительницей. Всего одна была школа у нас — начальная. В 43-м мне было 17. Запах молодости был!

Нас отправили в Оренбургскую область в Тоцкий лагерь. Там нас построили. Посмотрели на мой возраст, знания, что я семиклассник, направили учиться на курсы командиров на 6 месяцев. Учиться до конца нам не дали. По тревоге подняли — и на фронт. Эшелоны подали, товарные вагоны. Мы сели по 40–50 человек, и нас привезли на фронт. На Украину, освобождать Киев.

«Смотришь в окно — панорама как в бинокль»

Начал рядовым. Звание нам во время учебы, видимо, присвоили, но мы не успели — уехали на фронт. Закончил рядовым. Награждали и медалями, и орденами, но звания за это не даются.

После Киева я стрелял против танков. Танки — «тигры». Я был наводчиком. Заряжаем снаряд, смотришь в окно — панорама как в бинокль. Цель точную выбираешь — стреляешь. Попадешь — сгорит, не попадешь — мимо пролетит. Всё бывало. Потом меня ранило, лежал в госпитале три месяца. Когда поправился — направили в оздоровительный полк. Я попал пулеметчиком в 329-ю пехотно-стрелковую дивизию. Пулемет крупнокалиберный. Вот с таким пулеметом я был наводчиком, бросил его только в Праге. Встречали нас в Чехословакии хорошо — с криками «Наздрав, наздрав». Вот в Австрии — нет. Австрия — это фашисты же.

В Чехословакии мы жили три месяца. Потом нас направили в Вену. Вена? Город германский. У нас же грязно, дороги нет. У них асфальт. Куда ни смотри — чистота. К Берлину мы близко подошли. Но не заехали. В освобождении Берлина участвовали. За взятие Берлина медаль дали. До Чехословакии от Берлина ехали на полуторке.

Там как зайдешь в подвал — у них очень аккуратно, культурно, в каждом доме подвал. Мы уже знали, куда идти. Там всё консервированное, у нас раньше такого не было. Компоты, варенье. Вино в бочках. Мы компот пьем, посуду бьем — хулиганы. Поэтому австрийцы говорили «русиш швайн» — русская свинья. Ну так и получается... Дунайские волны. В Германии когда мы зашли в ту зону, у нас был ефрейтор-гармонист. Мы нашли гармошку-хромку. Он хорошо играл. Я думал — всё, научусь на гармошке играть. Он меня учит клавиши нажимать. Тянуть-отпускать. Я пробую-пробую — у меня не получается. Я же не думаю, как играть, я думаю, как приеду в свою деревню Степановку, выйду с этой гармошкой, а вокруг меня будут девчата! Вот в голове что было. Потом мы переезжали Дунай, у меня в машине эта гармошка. Ну мне дают ее и говорят: «Давай, товарищ Николаев, играй "Дунайские волны"». И смеются. Я разозлился и гармошку выкинул. В Дунай. Вот и дунайские волны. Не было у меня музыкального таланта. Талант был у машиниста. Надо же, чтобы в голове была музыка. Если в голове нет — ничего не получится. Он меня учил клавишам. Я за него за это дежурил, в наряд ходил и картошку чистил.

Кормили нас в основном перловкой-шрапнелью. Овсянка. Вермишелевый суп. Кому надо, повар наливает с тестом, кому не нравится — жидкий супчик. Мяса не видал. Американские консервы — тушенка. Их давали. Она была очень вкусная. Литровая посуда на 10 человек. В суп пустишь, вкус хороший получается. Лавровый лист, туда-сюда. Мы город как-то окружили. Внутри войска немецкие, солдаты вооруженные. Они есть хотят, немцы, и ночью, темно — самолеты выбрасывали парашютом для солдат продукты. Они попадали к нам. Мы когда раскрывали — видели завернутый пленкой хлеб и другие продукты. Чтобы не портился хлеб, они заворачивали пленкой. У нас пленки тогда не видели. У них развитое государство было. В туалет пойдешь — асфальт, в поле пойдешь — шоссе. У нас же ничего было. Электричества не было. У них в коровниках лампочки горят. Мы думаем, что такое — у нас в доме нет, у них в конюшне и в туалете. В один дом зашли, там крутится в углу счетчик, мы не знали, что это, не видели в России, и говорим: «Давай бегом отсюда, это замедленная мина, немцы нас взорвут». Немцы же часто клали замедлительные мины часовые. Нас этому учили.

Первый раз немца я видел еще в Степановке до армии. Как я увидел — у нас там железная дорога проходит. Военнопленных везли в Сибирь. Один военнопленный через окно, что ли, выскочил зимой, упал и остался. Пришел в Степановку голодный-холодный, зашел к бабушке, просит что-то. Она не знает по-немецки, он не знает по-русски. Она накормила его картошкой и ржаным хлебом. И немец отдает хозяйке свою шинель. У нее галоши были суконные. У председателя колхоза брат был военный кадровый и по ранению уже вернулся домой. Рассказали ему. Посадили немца на лошадь и увезли в район в милицию. Вот так немец по Степановке ходил.

На фронте нас немцы однажды полностью уничтожили. Я один остался. Живой. Началось так — немцы идут, а наш командир взвода, отделения — из Сибири был. Смотрит в бинокль. На нас идет 18 танков. Нам приказ приготовиться. Мы готовимся, туда-сюда. Они нас разбили. Снаряды кончились. Мне командир взвода говорит: «Давай, Николаев, за ящиком, за снарядами». Ну я и пошел. Ящик пока нашел, они тяжелые. Я на плечо. Потом прибыл к пушке, пушка уже разбита. Наш расчет боевой — никого нету. Я в окоп залез — лежу. Танки подошли, нас переехали. И потом танки пошли дальше и прижались к деревне.

Продолжение следует.