Виктор Суздальцев, заслуженный художник Республики Башкортостан: «Если автор вложит в работу сердце – она останется»

Яркие, выразительные, праздничные… Его работы, в которых отразилось по-детски доброе восприятие мира, ценят и покупают коллекционеры в России, Австрии, Турции, Франции, Японии. Несмотря на свой семидесятилетний юбилей, художник не утратил способности удивляться великолепию природы и передавать это ощущение своему зрителю. Картины Виктора Суздальцева получили признание на специальных международных выставках и конкурсах. На его счету диплом Второй независимой Международной биеннале графики «Белые Интерночи» (Санкт-Петербург); Диплом Третьей независимой Международной биеннале графики «Белые Интерночи» (Санкт-Петербург). Накануне встречи я уже знала, что Виктор Иванович – человек общительный, жизнерадостный и любит подшутить над собеседником. Поэтому была готова к тому, что меня, говоря современным языком, будут «разводить». Например, рассказами о том, что наряду с маслом и акварелью, неплохо рисовать комбижиром… И не ошиблась. Говорить мы начали в шутливом тоне, но когда речь касалась важных вещей – интонация утрачивала игривый характер.

– Виктор Иванович, вы рисуете в необычной манере. У вас такие сочные краски, когда впервые увидела ваши картины, честно признаться, была искренне удивлена и восхищена их фантастической красочностью. Создается такое ощущение, что вы сказочник. Любите сказки?

– А что, у меня не сказки что ли? Сказки! Вы знаете, как ребятишки рисуют картинки? Берут краску: желтую, синюю, красную – и рисуют, больше у них нет красок. Я – то же самое. Беру яркие краски – и какая попадет, той и крашу…

– Ах, вот в чем дело! Но тем не менее из этих красок у вас же получается создать нечто такое, что вызывает у человека ощущение восторга.

– Ну а как же, я же сахар добавляю…

– Здорово. А на самом деле, если говорить чуток серьезнее? Почему у вас такие нереалистические пейзажи?

– У ребятишек черных красок нет, и коричневых нет. А есть краски радостные. Вот и я смотрю с этой точки зрения. Можно работу делать в красном, желтом или синем цвете – она сразу зрителя

остановит. У меня восприятие, как у детей. У маленьких ребят – у них же все веселое: забор, цветочки, тучки… А сама природа, она именно такая – у нее черных красок нет.

– А помните свое первое впечатление от живописи? Что вас так восхитило, что вы решили непременно художником стать?

– Родился я раньше, чем война началась, в 1940 году. А когда мне было пять лет, я танки рисовал, самолеты. Даже не знаю, как это понять, как объяснить. Рисовал, как танк стреляет, самолет летит. А я ведь никогда их не видел. Вот, видимо, разговоры о том, какой танк, какой самолет, откладывались, и, может быть, я сам что-то еще придумывал.

Я родился в Оренбургской области, а Оренбургская область – это, можно сказать, степь. Там только один раз в году бывает, что все горит, все светится: это цветет сон-трава. Фиолетовая, синяя, белая, желтая, красная: неделю цветет – и все выгорает. Когда отец перевез нас в Башкирию, я был поражен, как растет береза, какие цветы бывают. Их в Оренбургской области не было, там только ковыль. Да суслики, которых мы (голодные же были) ловили, стреляли, ели. Мне тогда 11 лет было.

– Получается, 60 лет прошло, а это детское ощущение остается. Вы по-прежнему смотрите на все так, будто первый раз видите. Как вам так долго удается сохранять «детскость взгляда»?

– Мы с красотой природы связаны, она же влияет на настроение… Одно дело, когда скучно, тучи, дождь идет… Или вот залез на огромную гору и как глянул – а там такая панорама: тучки светлые плывут, речка, хочется искупаться, вот это чувство и надо передать.

– В этом плане меня у вас картина «Зима» поразила. На первом плане все конкретно: лошадки, возы, а дальше такой простор…

– Вот говорят, что все дали, дали у меня. Но есть у меня и камерные работы. В этом плане я благодарен Аркадию Николаевичу Васильеву. Это, можно сказать, мой второй папа. Он привил мне

любовь к искусству, мало говорил, но всегда по делу. Он был сослан в Кумертау за анекдот, закончил до того Одесское художественное училище, прекрасно рисовал.

Как-то накануне 7 ноября я пришел в школу, а там художник пишет портрет Сталина – сухой кистью. Знаете, что такое сухая кисть? Вот он держит перед собой фото Сталина и рисует. Я открыл рот и смотрю. Целый час просмотрел: глаза появились, усы, звездочки… И он ожил. Художник это заметил. А я-то на уроки не хожу: на фиг мне урок там какой-то! Пока он доделывал, я побежал домой, взял у матери три беляша, говорю ей: «Дай, пожалуйста, дядю художника угощу, а то он целый день пишет – и ничего не кушает…» Принес. После угощения он говорит: «Ты что, художником хочешь стать?» Я отвечаю: «Хочу». Тогда он спрашивает: «А что ты умеешь?» А я тогда ничего не умел.

В 1951 году я первый этюд в жизни сделал маслом. Купил уже к тому времени кисти, краски. Вот каталог будет – я его обязательно сфотографирую. Показал его Аркадию Николаевичу, ему понравилось. Он коротко сказал так: «О, здорово». И вот с того этюда и пошло. Под таким чутким вниманием я и учился.

Затем в 1955 году уже персональные выставки начал делать.

– Год назад я была на мастер-классе у одного художника. Он рассказывал, что все великие сами себе краски делали. Материалы должны быть качественными, чтобы картины дольше сохранялись. А вы краски себе сами делаете? И вообще любите экспериментировать?

– Я иногда имприматуру делаю, холст подготавливаю как Серов, как Брюллов. Вы, может быть, не поймете… Они закрашивали холст каким-то цветом, подкладку делали, а затем уже писали. Я тоже это делаю, но иногда я делаю даже цветную растяжку. На переднем плане темную, а вот туда, вдаль уходит светлая – как будто продавливаю пространство. И сама вот эта имприматура – ее просто так не напишешь: «чужая» краска там не будет держаться, краска должна подходить, иначе она просто «вылетит», будет как фонарь.

Все проверяется временем, и художник остается, и работа остается. Новосельцев в советское время не был известен, а его работы живут. У Васильева немного работ, но они остались, у Левитана… Значит, художник зажигал что-то, трогал. Если художник вложил в работу сердце свое, то она останется. А если этого нет, работа пропадает. Его не ценят, и холст не ценят.

– У вас в работах нет урбанистических элементов. А вы понимаете тех художников, которые поэтизируют промышленные пейзажи, стройки, заводы и прочее?

– Вы знаете, каждый художник выбирает своего учителя – негласно. Может быть, он Мане или Ван Гога любит, может, Левитана, может, Каро. И начинает под него работать. Но со временем это проходит. Он постигает школу, и когда он ее постигнет – у него вырабатывается свой стиль. Вы, например, мои работы увидели – вы их уже ни с кем не будете сопоставлять. У меня уже свой почерк. Однако когда я был маленьким, я любил Левитана: за его горшие этюды, за мостик… И я всегда восторгался им. Когда время прошло, мне стали другие работы нравиться. Как раз время-то и лечит: стирается худшее, а остается лучшее.

Или вот художника Филонова знаете? Филонова мало кто знал. Их в свое время прижимали. А потом, когда его показали, ему все стали подражать. И не только подражать – работать даже как он. Но со временем все это проходит. Художник находит свой язык и работает.

– А другими видами искусства интересуетесь?

– У меня племянник – солист Большого театра. Закончил Уфимскую балетную школу, и сейчас работает в театре Немировича-Данченко. Раньше я играл на гитаре, но вот из-за травмы руки гитару бросил. Я был с великими гитаристами знаком: с Ивановым-Крамским я очень долго дружил. Это корифей нашей гитары. Музыку я люблю: и Штрауса, и Шумана, и Бетховена.

Хожу в театр. Хотя в последнее время – как только мне что-то не нравится, начинаю плеваться, ухожу. А вот в Москву приезжаю – хожу на балеты.

– Сейчас показывают часто выставки модернистского искусства. Разные там экспериментальные инсталляции, вообще порой непонятно что. Как вы на это смотрите?

– Это знаете что? Я думаю, что это от незнания истории искусств. Надо же все изучать. Это было модно на Западе, а теперь перешло к нам, но и у нас сейчас уходит. Столько людей у нас талантливых: Домашников, Лутфуллин – они же не боятся делать натуралистические работы и находят грани, которые задевают человека за живое. Если бы этого не было, то и Бурзянцев, и Домашников творили бы по-другому. Кстати, о Бурзянцеве. Когда он окончил Пензенское училище, он подражал Ван Гогу: и техника у него была такая же, и краски, а потом резко изменился и стал Бурзянцевым. Во время учебы это не возбраняется – пользуйтесь всем чем угодно.

Когда человек востребован, эта энергия идет от вас ко мне. Я стараюсь, чтобы вам было приятно, и энергия ко мне возвращается.

Зельдина знаете? Вот он актер и в 95 лет работает. Он востребован, он и сейчас пляшет, танцует, он живет этим. Вот так и художник. Если он так, от случая к случаю напишет, то какой он

художник? А когда он живет этим, это совсем другое дело.

– Что кроме искусства вас занимает?

– Я и рыбачить люблю, и на охоту хожу. Просто отдохнуть. Не ради того, чтобы пострелять, – просто посмотреть природу, животных. Вот вылетит куропатка – у тебя сердце забьется: живая душа полетела! Можно было сразить. Но уже время приходит, когда, как говорят, время разбрасывать камешки, и время собирать. Понимаешь, что мы не одни на белом свете. Надо, чтобы что-то осталось.

– А что бы вы могли посоветовать тем, кто сегодня мечтает стать настоящим художником?

– Надо учиться писать так, чтобы в каждой работе была частица не только тебя, но и той природы, которую ты хочешь передать. Когда ты делаешь работу, надо вкладывать в нее всю душу. Тем, кто задумал делать красоту, надо уже сейчас обратить внимание на изучение всего-всего. Даже не важно, будете вы художниками или нет, но если вы займетесь изучением буквально всего, то оно вам в жизни пригодится.