Михаил Рабинович, заслуженный деятель искусств РФ и РБ, художественный руководитель Государственного академического русского драматического театра РБ: «Почему же мы так не любим свою страну?»

Почти четверть века Михаил Исакович Рабинович руководит русским драматическим театром в Уфе. А до этого было еще больше восьми лет работы в Махачкале. Но, несмотря на это, карьеру режиссера Рабиновича не назовешь ни молниеносной, ни взрывной.

Мало кто знает, что первой профессией для него были вообще авиационные двигатели, а в Уфе ни один театр долго не решался пригласить его на роль художественного руководителя. Но это только подогревало интерес к нему публике и его собственную страсть к театру, которому он не изменяет уже больше 40 лет.

– За четверть века театр сильно изменился?

– Конечно, очень сильно. И не только наш, а театр вообще. За четверть века, посмотрите, сколько в стране изменений – театр же откликается на все темы, на все проблемы. Всё, о чем мы когда-то шепотом говорили на кухне, в театре старались выявить и сделать тайное явным. А сегодня, когда все можно, возникает много проблем. Сегодня сам себе критик, сам себе судья, сам себе идеолог. Причем идеология имеется в виду не в политическом смысле, а от слова «идея». Конечно, театр во многом изменился и по форме, и по содержанию, и в манере игры, и главное, по выбору тем.

– В таком случае, когда было интереснее? Когда только начинали свою творческую деятельность или сейчас?

– Раньше было интереснее и не потому, что я тогда был моложе. Нельзя зачеркивать то хорошее, что было у нас в прошлом. Мне очень понравилась фраза одного известного журналиста Юрия Роста: «Жить стало лучше, но противнее». Дело в том, что мы очень много говорим о демократии, но на самом деле путаем ее со вседозволенностью. Наверное, можно все, но ведь есть вещи, которые ты не позволишь сам себе. Не позволишь о близких сказать плохо, не позволишь о друзьях сказать неприлично, а вот о стране можно говорить. Это же неправильно, это же неверно!

– Зритель, следовательно, тоже сильно изменился?

И зритель меняется – мы же единое целое. Если тот зритель приходил и ему интересно было увидеть в спектакле что-то такое, что он не мог даже вслух сказать, что-то такое, что его волновало, тревожило, чтобы душу облегчить, то сегодня большей частью зритель приходит в театр отдыхать.

Я думаю, что здесь сыграло свою роль и телевидение, и все шоу. Скорее всего этот нормальное явление, но всего должно быть в меру. А у нас как раз этой самой меры-то и нет. Мы ведь вошли в так называемый капитализм очень резко и не подготовлены были к нему. В результате мы сейчас очень много теряем.

– А что современный зритель хочет видеть?

– Он хочет отдохнуть, развлечься, он не хочет думать. Наверное, не все – есть те, кто приходит в театр услышать какую-то мысль, но таких уже не много. К счастью, я уверен, что это пройдет, это же болезнь. Болезнь роста.

– Как вы к современному телевидению относитесь? В вашем понимании это искусство?

– Я считаю, что все должно быть – и «Камеди-клаб», и «Наша Раша», – но сейчас ведь крен в одну сторону, вот что обидно. Я посмотрел какую-то новогоднюю передачу, где они все пародировали друг друга, иронизировали над собой, хулиганили, но это было действительно классно. А так... Пусть это будет, только сегодня и без них столько пошлости в жизни... Когда еще пошлость на телевидении, то становиться уже не смешно.

– Современное кино российское вас радует? Два фильма на «Оскар» выдвинуто все-таки...

– Мне не понравился фильм «12». Я ужаснулся, увидев фильм «Груз 200». Меня тошнило целую неделю. Фильм Михалкова я считаю конъюнктурным и неискренним. Что-то там есть интересное, конечно, Маковецкий интересный, например, еще ряд артистов. Такое ощущение, что он на потребу сделан кому-то, но кому, не знаю.

– Михалков в одном из своих интервью сказал, что режиссер, по большому счету, должен быть конъюнктурщиком. И должен знать, что и когда поставить.

– Не надо путать! Поставить на потребу кому-то – это плохо. Но режиссер действительно должен чувствовать время. Если конъюнктура – это время, если конъюнктура – это боль народа России, если конъюнктура – это желание сделать эту жизнь лучше, то это хорошая конъюнктура.

А если это только для того, чтобы прибежать и показать президенту и заставить его посмотреть фильм «12», то это я не могу понять. Почему мы должны все время говорить о том, что плохо у нас? Неужели у нас настолько все ужасно?! Неужели нет нормальных людей, неужели у нас нет ничего ценного, доброго, достойного? Почему вот об этом сегодня речь не идет? Почему мы говорим только о гадостях, мерзостях? Почему у нас не говорят о том, что жизнь прекрасна, что есть небо, земля, любовь, свет в окошке, чтобы все это на душу зрителю легло. Почему же мы так не любим свою страну?

– Чем вы руководствуетесь при выборе материала для новой постановки?

– Сложно сказать. Главное, чтобы это заинтересовало и не только меня. Чтобы это была настоящая драматургия. А это значит, чтобы было действие, конфликт, тема в пьесе. По вашему, о чем сегодня можно говорить?

– А вы думаете, сегодня нельзя говорить о любви?

– Нет, такой пьесы, где не говорят о любви. Еще о чем?

– О надежде...

– Спасибо большое, что ты это сказала! Абсолютно правильно! Для нас это самое главное. Мы хотим, чтобы зритель вспомнил, что возможна и другая жизнь, что в мире есть вера, надежда и любовь. Для нас это самое главное. Мы по этим трем критериям и подыскиваем репертуар, чтобы была надежда, чтобы была вера, чтобы была и любовь.

– Расставаться со спектаклями тяжело?

– Как с живым организмом. Но это же со всеми происходит: мы рождаемся и умираем. Но есть у нас спектакли-долгожители, я все время пытаюсь закончить их существование, но пока театр не дает. Это такие постановки, как «Снегурочка», «Семейный портрет с посторонним», «Ваша сестра и пленница» – это я называю спектакли, которые сыграны более ста раз. Мы со «Снегурочкой» 17 февраля должны поехать снова в Рим, в Италию, нас снова пригласили. Хотя вот только летом мы были там с тем же спектаклем.

– Почему какие-то спектакли живут долго, а какие-то не очень?

– Значит что-то там не произошло. Может быть, что-то сделано там не так или артисты не смогли его полюбить.

– Кого вините в таких неудачах – себя или артистов?

– Я никогда артистов не виню. Я считаю, что все, что хорошо сделано в театре, это заслуга артистов, а во всех неудачах всегда виноват режиссер.

– Ваша семья имеет отношение к театру?

– Никакого. Дочка закончила мединститут, сын закончил авиационный, жена у меня преподает в колледже. И я этому очень-очень рад, что у нас дома один ненормальный человек, и это я.

– Вокруг вас всю жизнь столько красивых актрис – я уверена, что были и поклонницы...

– Нет. Я однолюб. Я не буду говорить, сколько мы уже с женой вместе живем. Но у меня единственная жена и дети у меня только от моей жены. И я этим счастлив. Потому что я бы никогда не смог создать вторую семью, потому что я бы терзался, мучился, переживал, страдал, мучил бы себя. Может быть, для кого-то это легко, а я не могу.

– Про театр часто говорят, что это такое место, где постоянно какие-то интриги, обиды, ведь творческие люди они обидчивые...

– Ну, конечно, обидчивые, ранимые, у них особенная нервная система, поэтому они артисты, потому что так восприимчивы. А вот интриг у нас нет, потому что это в принципе исключено. Просто я бы не смог работать в таких условиях.

Я считаю, что наш театр отличается от многих театров тем, что вопреки всему мы строим свой дом. Не семью, а дом, в котором живут разные цеха, разные люди с разными характерами, но как в любом нормальном доме, все стараются этот дом сохранить, чтобы в этом доме было все благополучно.

А чтобы дом сохранить, нужно понимать друг друга, нужно уметь сдерживать себя. Если же тут каждый день были бы конфликтные ситуации, то как можно было бы жить в таком доме, как работать?! Я бы просто ушел. Я не умею размножаться в неволе, образно говоря. Работать в нестабильной обстановке – это насилие.

– Есть ли проблемы у вашего русского театра, работающего в национальной республике?

– Вы знаете, у меня такое ощущение, что в правительстве России, в Госдуме России стараются театр просто уничтожить, в отличие от этого у нас в республике делается все возможное, чтобы театр жил. За это надо сказать спасибо руководству, правительству, министерству культуры. А ведь что такое театр вообще – это мост между властью и народом! Потому что если народу не нравится власть, он начинает искать те пьесы, которые зовут на бунт.

– В современном мире театр может быть окупаемым?

– Никогда. Исключено. Чтобы театр был окупаемым, вы представляете, какие я должен тогда суммы на билетах нарисовать?! А ведь театр – он для всех. Мы ведь очень недорого продаем билеты. Ну, максимально за 300 рублей. А так 150, даже по 50, ветеранам по 10 рублей продаем. Кого-то бесплатно приглашаем. Даже содержать такое здание сегодня очень дорого.

– Сейчас идет реконструкция театра, во что он превратится после?

– Реконструкция идет давно. Уже что-то было сделано, но все это нам не нравилось. Однажды к нам в театр пришел президент вместе с министром строительства посмотрел на все это, выслушал и, что меня очень поразило, он услышал нас. И сейчас то, что происходит, это именно то, что мы хотели. Театр будет очень красивым, он будет такой гранитно-мраморный, светлый, уютный.

Мы этого момента очень ждем. И я думаю, что уже к весне что-то изменится. Если не весной, то к новому сезону точно. А мы, конечно, готовимся к тому, чтобы сделать достойную презентацию новому зданию, чтобы это был праздник. Хотелось бы, чтобы на этом празднике побывало много зрителей.

Пользуясь случаем, мне бы хотелось очень добрые слова сказать в адрес нашего зрителя, который сегодня, зная все наши неудобства, зная все наши трудности, все это принимает, вместе с нами терпит. Я даже не ожидал, что такой терпеливый, такой внимательный, такой понимающий у нас зритель. У нас в прошлом году заполняемость была 85%. Это очень прилично для театра, который находится на реконструкции.

– Это случайно или не случайно, что вы состоялись как режиссер именно в Уфе, на своей родине? Как бы сложилась судьба, если бы вы остались в Дагестане?

– В Дагестане я тоже бы состоялся, тем более, что я там уже был главным режиссером. Другое дело, что меня всегда тянуло именно сюда, я стремился быть здесь, но меня не брали. И по сути, я приехал в Уфу очень дорогой ценой – ценой жизни моих родителей, потому что как только они ушли из жизни, я сразу приехал в Уфу и меня утвердили на должность и. о. художественного руководителя Русского драматического театра. Так получилось.

Я благодарен бывшему директору театра Вячеславу Стрижевскому, я благодарен тем людям, которые были во власти и поверили мне. Все для меня здесь близко, я здесь родился, вырос, закончил Авиационный институт. Где бы я не был, даже на отдыхе за рубежом, я больше 10 дней прожить не могу, меня домой тянет, я сразу начинаю скучать. Вот я в Дагестане все время скучал.

– Насколько я знаю, ваши родители не имеют никакого отношения к театру...

– У меня никто не имеет отношения к театру. Я один такой уродился, ненормальный ребенок в семье. Такой вот несчастный случай.

– И о своем выборе никогда не жалели?

– Я думаю, что сделал правильный выбор.

– И никаких метаний, ностальгии по первой профессии...

– А она у меня в деле. Потому что театр, как огромный завод по изготовлению декорации, бутафории и много другого. Надо мной даже посмеиваются иногда. Я люблю утюги налаживать, телевизоры, стиральные машины.

– А как к театральным династиям относитесь?

– Наверное, не у всех артистов известных дети состоялись. К династии, например, Алексея Баталова я отношусь хорошо, а к тем, кто выбрал эту профессию, потому что им этот путь показался наиболее легким, я не могу хорошо относиться. Та же Александра Захарова в театре своего отца Марка Анатольевича 15 лет выносила табуретки на сцену, ничего не играя. Вот так папа ее воспитывал. И я считаю, что она хорошая актриса. Наверное, и Ефремов Михаил хороший артист, но папа был лучше.

– Актеры молодые радуют?

– Вообще меня молодежь не огорчает. Она, может быть, меня не радует, но точно не огорчает. Нормальные ребята, все то, что мы в них заложили, то и получаем. А какие они еще могут быть? И если нас в них что-то не устраивает, нужно подумать о том, что это мы им чего-то недодали, в чем-то их обделили. Может быть, в любви...

– Самому никогда не хотелось выйти на сцену?

– Я постоянно это делаю на репетициях, а на спектаклях нет. Я играл когда-то давно, еще в Дагестане, но это другая профессия совсем. А вот выйти и показать, я думаю, каждый режиссер обязан.

– А сесть за книгу никогда не возникало желания?

– Только как читатель. Такое желание возникает постоянно.

– Современную литературу любите?

– Я мало ее знаю, к сожалению. Хотел бы, чтобы ко мне кто-нибудь пришел под впечатлением от прочитанной книги. Пелевина читал, пытался читать и «Голубое сало» Сорокина, но это не мое.

– Какое у вас отношение к любительским театрам? Где больше искренности, на ваш взгляд?

– Это очень хорошо, что есть у нас еще любительские театры. Я всегда к этому очень уважительно относился, потому что люди еще работают и потом вечером ходят на репетиции, играют в спектаклях. Я сам начинал со студенческого театра в авиационном институте. И я всегда с большим уважением отношусь к людям, которые там играют. И я многих из них знаю, например, Петра Шеина и его артистов, и люблю их, и очень хорошо отношусь. Я считаю, что у нас таких театров должно быть много.

– А сами вы ходите в театр к коллегам, как зритель?

– Стараюсь. Я не могу сказать, что я на все спектакли хожу. Потому что подчас просто не получается. Но обязательно слежу за тем, что у коллег происходит, что ставится, какие премьеры. Мы все, в принципе, находимся в теплых отношениях, со многими дружим, сотрудничаем.

– Ну и конечно, никак не обойтись стороной вопрос о том, над чем работаете сегодня?

– Работа не просто идет, работа кипит. И поиски пьесы, и поиск режиссеров. Я не буду говорить конкретно к чему мы приступаем, но пять спектаклей в новом сезоне мы выпустим. И я надеюсь, что это будут хорошие спектакли. А какие говорить не буду, потому что я очень суеверен. Сглазить боюсь. Приходите к нам в театр и сами увидите.